Захар Прилепин - Чёрная обезьяна Страница 2

— Изучаем, — сказал Максим и с мягким гуркающим звуком закрыл дверь. Радуев, не вздрогнув, улыбался, пока его не скрыло.

— Поговорить с ним нельзя? — спросил я, глядя в дверь.

— Нет.

— А это… — задумался Максим у очередной двери, — собственно, это бомж. Ей тридцать четыре года, хотя выглядит… да, несколько старше. Поочередно убила шесть своих новорожденных детей. Мусорная урна, в другой раз прорубь, в следующий — столовый нож… Про одного просто забыла — он пролежал в квартире несколько дней, пока…

Женщина остервенело терла глаза ладонями. Уши ее отчего-то казались сильно обветренными и шелушились, волос на голове было мало. Из-под юбки торчали белые ноги, пальцы на ногах смотрели в разные стороны, словно собрались расползаться кто куда.

Дверь закрылась. Мы прошли еще десять метров до следующего бокса.

Здесь жил насильник: обвисшие веки, обвисшие руки, обвисшие щеки, обвисшие губы, обвисшие плечи. Если его раздеть, на нем всё б показалось будто навешанным и наскоро пришитым. И лоб мягкий — возьми такую гадкую голову в щепоть, и на ней останутся следы твоих пальцев.

Еще десять метров вперед.

Двое лобастых в соседствующих боксах — наемные убийцы. Первый с одним быстро бегающим глазом и другим буквально заросшим перекрученной кожей, у второго маленьких глаз в глазницах не разглядеть.

Последний бокс самый большой, в несколько комнат, вдоль которых можно пройти по специальному, с мерцающим сизым светом, коридору.

В комнатах сидели, стояли и медленно ходили невзрачные дети, пятеро.

Лица их были обычны, не уродливы и не красивы: один русый, один темный, один разномастный — с седым клоком в рыжеватых волосах. Четвертый — то ли бритый, то ли переболевший какой-то ранней болезнью, лишившей его волосяного покрова, сидел повернувшись к нам спиной и, кажется, смотрел на единственную в помещении девочку, рисовавшую очень толстым коричневым фломастером на белом листе непонятный узор.

Фломастер она мягко сжимала в кулаке.

Максим молчал.

— Кукушата, выронившие из гнезда чужую кладку? — поинтересовался я.

В коридорной стене напротив многокомнатного стеклянного бокса обнаружились откидные стулья: Максим раскрыл один для себя, затем предложил присесть мне.

— Вы не боитесь, что они подерутся, поранят друг друга? — спросил я.

— Они раньше жили в разных боксах. Спустя какое-то время мы попробовали селить их парами… Потом поселили всех вместе. Они никогда не ругаются и не ссорятся. Тем более что некоторые из них глухонемые, а те, что в голосе, — разговаривают какой-то странной речью, будто птичьей, только некоторые слова похожи на человеческие. В общем, им не так просто поругаться, — вдруг улыбнулся Максим. — К тому же все они знакомы, и даже, возможно, родственники: сейчас всё это выясняется.

— Сколько им лет?

— Где-то от шести до девяти… вот этот темненький самый младший.

Тот, о ком говорили, включил панель телевизора, подвешенного к потолку, и уселся напротив, напряженно разглядывая выпуск новостей. Иногда он потряхивал головой, словно видел что-то глубоко неприятное. В течение минуты остальные недоростки собрались у экрана.

Все сидели спокойно, разве что пацан с рыжиной постоянно чесал челку.

Мы помолчали еще немного.

Похоже, Максиму было здесь любопытно находиться — в большей, чем мне, степени.

— Выглядят вполне невинно, — сказал я, уже скучая.

— Вот-вот, — согласился Максим. — А наши специалисты уверяют, что… они более опасны, чем все те, кого мы видели до сих пор. — Максим не вкладывал в свои слова никакого чувства.

Парень с рыжиной вдруг обернулся и поискал кого-то глазами, дважды наискось скользнув по моему лицу.

Я запустил ладонь под мышку и вытер внезапный пот. Незаметно принюхался к извлеченной руке. Пахло моей жизнью, было жарко.

— У меня нет ответов на ваши вопросы, — сказал Максим в кабине лифта, — но я вас отведу к одному человеку, который здесь работает. Может быть, он…

Мы поднимались, но совсем недолго. Я успел поинтересоваться, где они нашли этих недоростков, — Максим не знал. Спросил, подозревают ли их в совершении какого-либо насилия, — он снова оказался не в курсе.

Створки лифта раскрылись медленно и нешироко; казалось, что мы, наподобие улиток, покидаем раковину.

— На этом этаже лаборатория, — сказал Максим, — но вам, пожалуй, туда не надо. Подождите здесь. Сейчас попробую привести… специалиста. Платон Анатольевич зовут нашего профессора.

Паркет, диван, рядом кресло, лампа, розовые обои, стеклянный столик. Я приложил к стеклу ладонь и с минуту смотрел, как подтаивают линии моей жизни и моей судьбы.

Дверь открылась, словно ее выдул резкий сквозняк. Профессор в белом халате стремительно вышел первым, Максиму пришлось поймать дверь, чтобы она не захлопнулась ему в лицо.

Профессор так резко сел в кресло, будто его толкнули в грудь.

Это был очень красивый, хотя и далеко не молодой мужчина с красивыми, зачесанными назад волосами, с красивыми аристократическими скулами, красивым прямым носом. Я невольно подумал: какая, интересно, у него дочь, если она есть? Только взгляд у профессора был такой, словно его глаза болеют гриппом.

— Чем обязан, — спросил он без вопросительной интонации, глядя в зеленые складки шторы на окне.

— Я видел детей, — сказал я, помолчав секунду.

Специалист закрыл и спустя три секунды открыл глаза.

— Почему их держат здесь? — спросил я, подумав.

— Вы знаете, что в Древнем Китае некоторые императоры поручали пытки детям? — спросил профессор, быстро повернувшись ко мне; но, не увидев ничего любопытного, снова отвернулся. — Поручали детям, которые, как полагали, не ведают категорий добра и зла. Более того, в силу, так сказать, ангельской своей природы просто не понимают, что такое жестокость. Говорят, не было издевательств изощреннее, чем те, что совершали дети. Знаете об этом, нет?

— Не слышал.

— И не важно, что не слышали. Тут совсем другой случай… Знаете, что такое гомицидомания?

— Цц… Тоже нет.

— Психическое заболевание, характеризующееся навязчивым влечением к убийству и к насилию.

Я поднял понимающие глаза; вранье, конечно, никакие они не понимающие. Профессор тоже это знал и даже не обратил на мою мимику внимания.

— Гомицидомания, да… Они ею не больны, то есть совершенно. Ни одного признака…

Он посмотрел на меня, опять удивляясь, зачем он это рассказывает невесть кому, и, вроде как махнув рукой, но на самом деле не пошевелив и мизинцем, произнес в никуда:

— Они совершенно здоровы.

Я ждал продолжения, но какое-то время продолжения не было.

— Вы знаете, что в нашей стране около двух миллионов подростков постоянно избиваются родителями? — спросил специалист. — И многие гибнут от рук своих отцов и матерей… тысячи. Более пятидесяти тысяч каждый год убегают из дома, спасаясь от семейного насилия. Свыше семи тысяч каждый год становятся жертвами сексуальных преступлений — знаете про это? А про то, что у нас только официально зарегистрировано более двух миллионов сирот, подавляющее большинство которых никто никогда не усыновит и не удочерит? Что-то слышали об этом?

Я кивнул с деревянным лицом. Подумал и еще раз кивнул.

— Слышали. Но это опять же не имеет значения, — сказал специалист. — По крайней мере, определяющего… С детьми, которых вы видели, работали хорошие психологи. Неизвестно, где их родители, но… судя по некоторым реакциям, какие-то родственники у них были; кроме того, мальчики, скорей всего, никогда не подвергались насилию… и у девочки сохранена девственная плева…

Специалист повернулся ко мне с недовольным выражением красивого лица и спросил:

— О нейрогенетике вы знаете что-нибудь? Впрочем, не знаете наверняка. Я скажу вам проще: здесь одновременно работают химики, психологи и биологи, которые занимаются изучением поведения человека. Хотя бы ДНК знаете, что такое? Знаете?! И что?.. Ладно, молчите. Ученые уже пытались изучить и сравнить ДНК людей, которые, скажем просто, начисто лишены представлений о гуманности и морали… Результаты оставляют желать лучшего. Но есть, например, молекула окситоцина. Если у женщины нет окситоцина, она равнодушна к детям. Никто не понял почему, но это так… Вы видели одну из этих матерей, помните? Убийца своих детей. Говорят, что алкоголизм, безработица, социум… возможно. Но в ее конкретном случае это ерунда. Просто у нее нет того, что есть у других женщин!

Он помолчал, не сводя глаз со шторы.

— А эти ребята равнодушны не к детям. Они равнодушны к человеку. И, кстати, почему-то не плачут… — Специалист повертел в руках невесть откуда взявшийся карандаш и быстро произнес: — Равнодушны, по крайней мере, почти ко всем людям, кроме них и подобных им.