Маша Трауб - Я никому ничего не должна Страница 2

Так вот, она принесла мне диктофон – чтобы я записала свои воспоминания. Уже год я почти ничего не вижу, поэтому писать не могу. До этого она приносила магнитофон и диски с аудиокнигами, но мне не нравятся голоса актеров, которые читают текст.

Лена стояла на пороге с коробочкой и сияла, как первоклассница с бантами.

– Что это?

– Диктофон, – сообщила она так, как будто только что ее назначили новой матерью Терезой и причислили к лику святых.

– Зачем?

– Будете наговаривать свои воспоминания, а я потом расшифрую.

– Зачем?

– Чтобы осталась память. Можно обложку сделать красивую, почти как книга будет.

– Зачем? – В этот момент я представила, как Лена выводит фломастером: «Воспоминания» – так же, как рисовала в школе стенгазету. Мне стало нехорошо.

– Что «зачем»? – Лена начала уже обижаться. – Расскажите о себе, о нашей школе, многим будет интересно почитать.

– Ерунда какая-то. Я не Любовь Орлова. Мне, например, неинтересно читать воспоминания бывшей учительницы, которая впала в маразм.

– Вы не впали в маразм. – Лена уже обиделась серьезно. – Я стараюсь, не знаю уже, чем вас порадовать, а вы сразу все отвергаете, даже не попробовав.

– Ну почему – все? Радио я слушаю. Ты мне настроила приемник, я слушаю, а это – сдай в магазин. Дурацкая идея.

– Не сдам, – заявила Лена.

– Не буду я ничего рассказывать.

Лена ушла обиженная, хотя перед уходом, поджав губы, рассказала, на что нажимать, если вдруг я «передумаю».

Нет, я не передумала. Просто мне показалось это забавным. А потом, к собственному удивлению, втянулась. Сижу и болтаю без остановки. Точно – чокнутая тетка. Нет, я не убиваю время – я пытаюсь вспомнить и понять, что сделала не так, а в чем была права. Диктофон стал молчаливым и лучшим слушателем. Он даже не кивает – меня всегда раздражали такие вежливые, равнодушные кивки собеседника. Горит лампочка, которой я и рассказываю о себе, о своей жизни. Этот аппарат дисциплинирует – заставляет вспомнить главное, отсеять ненужное. Я говорю, выстраивая предложения, думая о том, что произношу и как.

Вообще-то Лену я всегда терпеть не могла. Зубрила, тихоня, зануда. С писклявым тягучим голоском. Ее голос меня всегда раздражал. Детский, высокий. Говорила медленно, сонно. Я всегда говорила быстро, отрывисто, скакала с темы на тему. Лена пока не доведет мысль до конца, не закончит предложение – не успокоится.

Бывают такие ученики, которых не любишь без причины. Вроде бы все хорошо – успеваемость, поведение, а вот не любишь, и все. Лена же ко мне приклеилась с первого дня. Ходила по пятам, тетради раздавала, подхалимничала, льстила в лицо, до тошноты.

Помню, дети писали сочинение на свободную тему. Лена написала, что я лучшая учительница в ее жизни, что она мной восхищается и хочет быть на меня похожей. Вранье от первой до последней буквы. Я не была лучшей, Лена мной не восхищалась – она меня ненавидела, но сидела на первой парте и преданно смотрела в глаза. И ничего на нее не действовало. Одно время я была к ней равнодушна – просто не замечала. Потом начала придираться. Потом злилась и снижала оценки. Лена только вздыхала и плакала. На какой-то миг я поверила в то, что она ко мне хорошо относится. Но только на миг, точнее, на один день. Я даже собиралась оставить ее после уроков и поговорить нормально. Похвалить, сказать «спасибо». Я чувствовала себя ужасно, думая, что плохо подумала о девочке, что не поверила ей. И уже готова была раскаяться и признать свою неправоту. Только после четвертого урока в учительскую пришла директриса и положила передо мной листок, исписанный аккуратным ровным почерком, который я хорошо знала. Лена, анонимно естественно, написала на меня донос. Что, мол, одна учительница обижает, унижает учеников, материал дает плохо и так далее и тому подобное.

– Разберись с этим, – сказала директриса. – Это кто-то из твоих настрочил. У нас тут школа, а не кухонные разборки.

Я читала бисерные строчки и покрывалась потом – Лена обвиняла меня в том, что я заставляю их читать литературу сомнительного свойства и призываю думать и оценивать поступки героев самим, а не так, как написано в предисловии и послесловии. Особенно Лену потрясло мое отношение к «Молодой гвардии». Я ведь и не помнила, что сказала тогда классу, а Лена не только помнила, но и записала. Оказывается, я не считала подвиг – подвигом. И говорила, что в жизни так не бывает. Не может быть, по определению.

Лену я все-таки задержала после шестого урока. Положила на стол ее же листок. Лена посинела, побелела и хлопнулась в обморок. Я набрала в рот воды и брызнула ей в лицо, как брызгаю на простыню, когда глажу. Убедившись, что она очнулась, я ушла. Лена лежала мокрая, сжимая в руках список претензий.

Больше мы к этой теме не возвращались. Даже не заикались. Я делала вид, что ничего не произошло, Лена особенно тщательно вытирала подоконники и лебезила, не смея поднять глаз. Я до сих пор не знаю, чего она тогда добивалась. И знать не хочу. Не знаю, почему я тогда так поступила, а не поговорила с ней по душам. И уж меньше всего я могла предположить, что последние годы своей жизни я проведу именно с Леной.

Она ходит и ходит. Помогает. Звонит через день. Приносит картошку, лук, фрукты. И никого, кроме нее, у меня нет. А я ведь, стыдно признаться, до сих пор ее терпеть не могу. Как слышу ее голос, так трясти начинает. Если в школе она еще хоть как-то соответствовала своему голосу – тягучему, высокому, на ультразвуке, то теперь, когда ей «очень сильно за тридцать», голос делает ее пародией на женщину. Мне кажется, она и замуж не вышла из-за своего голоса. Ей бы мультики детские озвучивать, какую-нибудь сонную белку. Лена и внешне похожа на белку – такую с ручками-лапками, суетливыми движениями, глазками-бусинками и тонким, маленьким ротиком. Она и ведет себя как белка: хватается за все сразу, рвется то продукты раскладывать, то посуду мыть. Бессмысленная суетливость, от которой много пыли и мало толку. Мне иногда кажется, что она может меня укусить – белки ведь кусаются, и очень больно. И ударить могут по руке. Терпеть не могу белок. Никогда не знаешь, чего от них ждать. С виду такие милые, невинные, игрушечные, а глаза злобные. Вот и Лена такая же – не могу ее понять, она меня раздражает, но я сдерживаюсь. Хотя ведь должна быть ей благодарна, признательна. Но не могу – и все. Сколько было любимчиков, никого нет, все забыли, а вот Лена осталась. Даже не знаю, зачем я ей нужна. Никакая я ей не «любимая учительница». И по-человечески, по внутреннему устройству, мы разные – одинаково несимпатичные друг другу люди, которые почему-то вынуждены общаться «через не могу». Чего ходит? Заняться больше нечем?

Странное дело, девочка Лена… С косичками и всегда коротко подстриженной челкой. Челку до сих пор стрижет коротко, а волосы не красит. Вся седая. Старая, обабившаяся раньше времени. В морщинах. Я в ее годы выглядела лучше. Хоть бы сделала с собой что-нибудь. Я ведь о ней ничего не знаю. Мне неинтересно. Да, это ключевое слово – НЕИНТЕРЕСНО.

Обычно я старалась познакомиться не только с мамами учеников, но и с папами, бабушками… Чтобы была полная картина – какая семья, какие проблемы. Я первая узнавала про разводы – по детям это сразу было видно. Они совсем другие становились – никому не нужные, недолюбленные, замкнутые на своих переживаниях и мыслях. Потом приходила мама и просила «понять», «войти в положение». Успеваемость сразу падала. Случались истерики, немотивированная агрессия.

Ребенок, которого воспитывала бабушка, тоже всегда был виден – по старческой суетливости или, наоборот, замедленным реакциям. У меня был такой мальчик, Паша. Никогда не бегал по коридорам, сидел в классе и потел в своей теплой жилеточке. С ним никто не желал дружить, а ему и не хотелось. Он жил с другим ощущением жизни – четко знал, что все умрут. Скоро. Зато всегда съедал обед в столовой и перекусывал булочкой. Маленький старичок.

Когда в семье появлялся отчим, я тоже сразу чувствовала. Даже не по девочкам, а по мальчикам. Девочкам было, как правило, наплевать. Они хвастались новыми подарками и нарядами. Извлекали выгоду из семейной ситуации. Подходили трезво, даже цинично. А мальчики страдали по-настоящему, не желая делить маму с другим мужчиной. И всегда говорили о папе – «папа приедет», «папа подарил», «папа сказал». Они пережидали присутствие отчима, как контрольную по математике или диктант по русскому – приходится писать, приходится терпеть. Но втайне надеялись, что папа вернется к маме и все будет как прежде. И мучились, разрываясь между любимой мамой и не менее любимым папой, вставая на сторону то одного, то другого, не в состоянии сделать выбор. И от этого сходили с ума. Один мальчик, Саша Тихомиров, выпрыгнул со второго этажа – просто встал на подоконник и спрыгнул вниз. Меня в классе не было, а дети говорили, что Сашка спокойно подошел к окну, открыл раму, как будто ему было душно, и никому и в голову не пришло, что он возьмет и прыгнет. Слава богу, жив остался, только ногу сломал. Мама прибежала тогда в школу в халате и домашних тапочках, сжимала сына в объятиях в медпункте и поливала слезами его макушку. Я никогда не видела такого счастливого взгляда у ребенка. Он лежал с видом победителя – мама досталась ему.