Ясмина Хадра - Это как день посреди ночи Страница 20

Жермена взяла все в свои руки и стала сама распоряжаться в аптеке. Разорваться на части она не могла, и я тут же оказался предоставлен самому себе. Душевное состояние ее мужа ухудшалось на глазах, и его категоричный отказ идти к врачу ее пугал. Порой она не выдерживала и заливалась слезами прямо в гостиной.

Жером взял на себя труд отводить меня в школу. Каждое утро Люсетта, с лентами в косичках, восторженно ждала меня у нашей двери. Она хватала меня за руку, и мы бегом догоняли ее отца, ждавшего нас в конце улицы.

Я думал, что через несколько недель дядя придет в себя, но ему становилось только хуже. Он запирался у себя в комнате, а когда к нему стучали, отказывался открывать. В нашем доме будто заправлял злой дух. Жермена была в отчаянии. Я ничего не понимал. За что дядю арестовали? Что произошло в полицейском участке? Почему он ничего не рассказывал о своем пребывании в тюрьме даже Жермене? Но о том, что упорно замалчивают дома, рано или поздно во весь голос кричит со своих крыш улица: будучи человеком высокой культуры и большим любителем чтения, дядя внимательно следил за потрясениями, обрушившимися на арабский мир, и духовно разделял националистические идеалы, получившие в те времена распространение в среде просвещенных мусульман. Он выучил наизусть труды Хакиба Арслана, постоянно вырезал из газет воинственные статьи, конспектировал их и без конца комментировал в своих рассуждениях. Всецело поглощенный теоретической стороной политических конвульсий, он, по-видимому, не до конца понимал, насколько опасна его позиция. Все его познания о политической борьбе ограничивались выспренними речами, участием в финансировании подпольных организаций да тайными собраниями, которые устраивали в его доме высокопоставленные члены движения. Преданный душой и телом идеалам национализма, склонный скорее к теоретизированию, нежели к радикальным действиям, за которые ратовали сторонники Народной партии Алжира, он даже представить не мог, что в один прекрасный день переступит порог полицейского комиссариата и проведет ночь в тошнотворной камере в компании с крысами и уголовниками.

По сути, дядя был пацифистом, демократом-философом и интеллектуалом, верил в речи, манифесты и лозунги, демонстрируя полное, почти даже патологическое неприятие насилия. Законопослушный гражданин, осознающий, какое положение в обществе ему обеспечивал университетский диплом и статус фармацевта, он даже не предполагал, что полиция нагрянет к нему в дом, удобно развалится в кресле, закинет ноги на пуфик, уткнется в «Эль Уму», бюллетень его партии, и станет его читать.

Говорили, что еще до того, как его погрузили в зарешеченный фургон, он впал в жалкое состояние, после первых же вопросов во всем признался и проявил столь ретивое стремление сотрудничать с властями, что его отпустили, не предъявив никаких обвинений. Впоследствии эти слухи он опровергал до конца жизни. Не в состоянии вынести такого позора, он несколько раз терял рассудок.

Вновь обретя ясность мышления, дядя поделился своими планами с Жерменой. Дальше оставаться в Оране мы не можем и в обязательном порядке должны сменить обстановку.

– Полиция хочет сделать меня врагом собственного народа, – сокрушенно поведал он ей. – Ты понимаешь, что это значит? Как им только в голову пришло сделать из меня доносчика? Ради всего святого, Жермена, я что, похож на предателя? Или, может, способен выдать товарищей, разделяющих мои убеждения?

Он объяснил ей, что его взяли на заметку и всего лишь дали временную отсрочку. Теперь за ним будут внимательно следить, что в конечном счете подвергнет опасности его близких и друзей.

– Ты хотя бы уже решил, куда ехать? – спросила Жермена, досадуя, что ей придется покинуть родной город.

– Отправимся в Рио-Саладо.

– Почему именно туда?

– Вполне приличный городок. Я как-то там был, изучал возможность открыть аптеку. Одну нашел, она располагается на первом этаже большого дома…

– А здесь, в Оране, ты все продашь? Наш дом, аптеку?

– У нас нет выбора.

– Значит, ты отнимаешь у нас любую надежду вернуться в этот город, взлелеянный нами в мечтах…

– Прости.

– А если в Рио-Саладо что-нибудь пойдет не так?

– Поедем в Тлемсен, в Сиди-Бель-Аббес, в Сахару, наконец. У Господа на земле много мест, ты что, забыла об этом, Жермена?

В какой-то книге мне на глаза попалась такая фраза: «Я вынужден уезжать снова и снова, каждый раз оставляя позади частичку души». Люсетта стояла на пороге своего дома, спрятав за спину руки и прислонившись плечом к стене. Когда я сообщил ей о нашем отъезде, она не захотела мне верить. А теперь, когда во дворе стоял грузовик, смотрела на меня с обидой. Я не осмелился перейти через дорогу и сказать ей, что мне тоже тоскливо, и теперь довольствовался тем, что смотрел на грузчиков, затаскивавших в машину наши коробки и мебель. Ощущение было такое, будто у меня отнимают Бога и ангелов-хранителей.

Жермена усадила меня в кабину. Двигатель взревел. Я выглянул, чтобы посмотреть на Люсетту. Мне хотелось, чтобы она на прощание махнула мне рукой, но Люсетта ничего такого не сделала. На самом деле она, казалось, не понимала, что я уезжаю. А может, просто отказывалась это признавать.

Грузовик тронулся с места, и мою подружку скрыла фигура водителя. Чуть не повредив позвонки, я вывернул шею, чтобы увезти с собой хотя бы иллюзию ее улыбки, желая доказать, что я здесь ни при чем, что мне так же плохо, как и ей. Тщетно. Под скрежет железа перед глазами потянулась улица, и девочка наконец исчезла…

Прощай, Люсетта!

Потом мне долго казалось, что ее глаза наполнили мою душу тихим, безбрежным покоем, но сегодня я отдаю себе отчет, что это были не глаза, а взгляд – добрый, ласковый взгляд девочки, которая, еще не превратившись в женщину, уже стала матерью…

Рио-Саладо располагался километрах в шестидесяти к западу от Орана. Никогда еще поездка не казалась мне такой долгой. Машина упивалась дорогой, как старый верблюд, жить которому осталось всего ничего. Каждый раз, когда шофер переключал скорость, двигатель протестующе захлебывался. На водителе были заляпанные маслом брюки и рубашка, явно знававшая лучшие времена. Коренастый, широкоплечий, с физиономией борца, поверженного, но быстро идущего на поправку, он вел машину молча, крепко сжимая руль волосатыми, как у тарантула, руками. Жермена тоже молчала, уставившись в окно, не обращая внимания на пробегавшие мимо кабины фруктовые сады. Посмотрев на ее руки, сцепленные на коленях, я понял, что она молится.

Через Миссергин пришлось пробираться с большим трудом – из-за заполонивших дорогу повозок. День был базарный, и хозяйки толклись вокруг лавок, где немногочисленные бедуины, которых можно было узнать по характерным тюрбанам, предлагали себя в качестве грузчиков. По площади важно расхаживал полицейский, небрежно помахивая дубинкой. Натянув на брови кепи, он заискивающе раскланивался с дамами и постоянно поворачивался, дабы усладить свой взор видом их филейной части.

– Меня зовут Коста, – сказал вдруг шофер, – для друзей просто Коко. – Он пристально посмотрел на Жермену, а когда она ответила ему вежливой улыбкой, осмелел и продолжил: – Я грек. – И вдруг заерзал на своем сиденье. – Этот грузовик наполовину принадлежит мне. Не похоже, да? Тем не менее это так. Совсем скоро я сам себе буду хозяин и даже шагу не ступлю из кабинета… Те двое парней сзади – итальянцы. Они вам даже пароход разгрузят за один день. Грузчиками они стали еще в утробе матери. – В его заплывших жиром глазках теперь мерцал огонек. – А знаете, мадам, вы удивительно похожи на мою кузину Мелину. Приехав к вам, я подумал, что у меня галлюцинации. С ума сойти, как похожи. Те же волосы, того же цвета глаза, тот же рост. Вы, мадам, часом, не гречанка?

– Нет, месье.

– Откуда же вы тогда будете?

– Из Орана. Четвертое поколение.

– Ого! Если так, то вашим предкам доводилось скрещивать клинки со святым покровителем арабов… А вот я в Алжире всего пятнадцать лет. Раньше был матросом. Мы зашли в здешний порт, и на одном из постоялых дворов я повстречал Берту. И тут же сказал себе: все, приехали, конечная остановка. Я женился на Берте, и мы поселились в Скалере… И красивый же город Оран!

– Да, – печально произнесла Жермена, – очень красивый.

Шофер крутанул руль, чтобы избежать столкновения с парой ослов, стоявших прямо посреди дороги. Мебель в кузове угрожающе заскрипела, и грузчики разразились бранью на каком-то певучем наречии.

Водитель выправил машину и нажал на газ, отчего дюритовые шланги под капотом стали постреливать.

– Чем лясы точить, лучше бы за дорогой следил, Коко! – закричали ему сзади.

Шофер кивнул и умолк.

Вдоль дороги вновь потянулись сады. Апельсиновые рощи и виноградники толкали друг друга локтями, соревнуясь за долины и холмы. То тут, то там, чаще всего на возвышающихся над полями пригорках, возникали изумительной красоты фермы, окруженные величественными садами. Ведущие к ним дороги были обсажены оливковыми деревьями и стройными пальмами. Порой можно было увидеть земледельца, возвращавшегося с полей пешком или верхом на лошади, которая рысью мчалась навстречу одному ей известному счастью. Затем, без всякого перехода и предупреждения, будто чтобы осквернить окружающее великолепие, меж холмов возникали трущобы – до безобразия грязные, раздавленные бедностью и судьбой. Некоторые из них стыд ливо забаррикадировались стеной кактусов, и тогда взору представали лишь крыши, в любую минуту готовые обрушиться на головы их обитателей; другие сиротливо лепились к склону пригорка, торча наружу дверьми, уродливыми, как беззубая пасть, их глинобитные стены напоминали собой посмертную маску.