Дибаш Каинчин - У родного очага Страница 20

Не затихает песня на свадебной гулянке, вот она стала еще печальней.

«Когда вырастает дерево из земли, затоптанной копытами? Когда же станет большим народ, скошенный, как трава?»

Печальная песня, это уже не голос птицы, кажется, горы и долина поют.

— Э-эй, народ! Что за безобразие! Завтра на работу чуть свет, а вы расшумелись! — раздался окрик Йугуша.

Байюрек стиснул зубы. Не дает никому покоя Йугуш. Сколько можно терпеть?.. Два человека заарканили село за тонкую шею, куда хотят, туда и тянут. Эти двое — Йугуш и председатель колхоза Сарбан. Что делать? Жизнь и так нелегка: люди устали от войны, от голода, от переездов с места на место, у многих ожесточились сердца, пора бы направить жизнь в колею. Надо терпеливо помогать людям. Три года, как создан колхоз, — впереди много лет борьбы и работы… «Хватит ли сил?..»

Байюрек молод и здоров, ему двадцать три года. В 1926 году вступил в комсомол, еще через три года стал коммунистом. «Грамотный, владею русским языком», — когда-то впервые он писал в анкете и, нисколько не похваляясь, стал гордиться этим. Многое испытал Байюрек, пока получил право вывести дорогие для него слова на бумаге.

Когда открыли первую в аймаке[5] школу, годы у Байюрека были уже не ученические. А люди считали, что если он «секретарь», то, естественно, должен быть грамотным. Мучился Байюрек целый год. Служебные бумаги различал по цвету и размеру. Ордер на арест Керексибеса — синий; налоговое обложение кулака Сары — желтое; а вот та, что с круглой печатью, поступила из аймака, и написано на ней о том, что школьный учитель обязан быть обеспечен дровами; речь Ленина о комсомоле — вон в той маленькой книжке.

Так и различал Байюрек свои бумаги, как лошадей табунщик Орой, — тот умел считать только до десяти, но пас двести лошадей и ни одной никогда не потерял — знал каждую по масти. Но со временем бумаг стало приходить все больше и больше, а сами они стали длиннее и длиннее, и хотя Байюрек не перепутал ни одной из них, запоминать их по «мастям» и размерам становилось все труднее, к тому же его стал посещать страх, что он пустит в ход не ту бумагу и опозорит себя перед народом. Сколько можно мучиться — и Байюрек стал по ночам ходить к учителю учиться грамоте. Через месяц научился писать и читать. Днем скажет: еду выслеживать шайку, а сам спускается в лог Кара-Арка: там у него была свалена лиственница, сдирает с нее Байюрек кору — вот вам и бумага, а карандашей сколько угодно — пули свинцовые. Серкенек, один из шайки, после того как его задержали, рассказывал, что несколько раз собирался застрелить в том логу Байюрека, но рука так и не поднялась — человек пишет, мудрствует а, кто знает, может быть, беседует с самим всевышним.

Если сказать одним словам, то мысли у Байюрека сейчас заодно с мужиком по имени Сыйт. В прошлом году тот был на совещании передовиков, далеко, в самом Барнауле. Кончилось совещание, пришел Сыйт на вокзал и сел в первый проходивший мимо поезд. Решил, видно, что все поезда ездят только в одну сторону — домой, в родной Бийск. Тронулся поезд, долго ехал, потом остановился. Оказывается — Омск. Плюнул Сыйт с досады, пересел на другой поезд. Загромыхали вагоны. Опять остановка. Что за город? Кемерово! Пересел еще раз и приехал в Иркутск. Что ж, пришлось снова сделать пересадку. Застучал по рельсам вагон. Слез Сыйт на последней станции и сразу понял, что это не Бийск, — лежал перед ним океан, а город назывался Владивосток. Занесло на край света. Пришлось там и зимовать, не было сил возвращаться — совсем отощал. Наступила весна, и один татарин, ехавший в Казань, довез его до Новосибирска. На станции татарин подвел его к одной паре рельсов и говорит: «Вот по этим попадешь домой». Сыйт не стал раздумывать, зашагал по шпалам. Шел долго, не помнит, сколько дней шел. Догонит его поезд, — он в сторону. «На поезда лучше не садиться — решил Сыйт, — не возят куда следует». Однажды чуть беда не приключилась. Ночевал под березой, во сне вдруг кто-то стал его душить. Огромной силы человек навалился ему на грудь. Сыйт почти задохнулся, но все-таки, сумел оттолкнуть того, вскочил на ноги и побежал что есть сил. Бежал, бежал, а когда выбился из сил, понял, что натворил: беда! Потерял дорогу. Где она, в какой стороне?.. Туда-сюда, нет дороги… Упал в траву. Взмолился богу Кудаю, стал звать на помощь духов предков… На второй день вышел к тем рельсам. Опять задача: куда идти — направо или налево?.. Долго иль коротко, но все-таки добрался Сыйт до Бийска, вошел в здание вокзала и увидел там чернобородого румяного кержака Мефодия из соседнего села. Заплакал Сыйт от радости. Плакал как дитя. Мефодий посадил его в свою телегу и привез к себе. Но Сыйт даже не заглянул в дом друга — бегом через перевал, домой. На следующий день всех своих детей погнал в школу. «Не знающий грамоты и языка — слеп и глух» — такая у него теперь любимая присказка.

Русскому языку Байюрек учился в другом аймаке, в Уймони — селе, где вперемежку жили алтайцы и русские. Байюрека райком партии направил туда секретарем комячейки. Если подумать хорошо, послали, видно, не столько из-за того, что энергии и смелости ему не занимать, а потому, что хотели уберечь его. После зверского убийства кулаками Тектира Калыпова, его друга, Байюрек решил мстить, а зная его горячий характер, в райкоме решили — напорется парень зря на вражескую пулю… В таежном селе работать было тоже нелегко. Кержаки-кулаки ненавидели его, смеялись над рваной шубой, в глаза звали «инородцем». Но Байюрека им не удалось запугать, за дело он взялся хорошо. Так учился Байюрек, что через месяц понимал все, что ему говорили по-русски, и твердо произносил все революционные слова. Окрепла и там Советская власть, организовался колхоз, и Байюрек в его создании сыграл не последнюю роль. Теперь тот колхоз возглавляет Кежик, учивший Байюрека русскому языку.

Смотрит Байюрек — идет кто-то в темноте прямо на него. В селе нет ни улиц, ни оград, каждый может ходить под чужими окнами и дверьми. Байюрек легонько кашлянул, чтобы прохожий не испугался от неожиданности. Спросил:

— Кто здесь?

Все-таки испугался тот.

— А… уй… уй… уй…

— Это я сижу, — успокоил Байюрек человека, узнавая Кепеша. — Откуда вы так поздно?

— Оттуда… со свадьбы.

— А-а, — протянул Байюрек.

И Кепеш ушел. По походке видно было, что очень испугался.

Ушел, оставив за собой запах араки и свежесваренной конины.

«Неужели со свадьбы идет? — подумал Байюрек. — Нет, только не со свадьбы. Не было там араки днем, нет и сейчас, на гулянке. Там зарезали барана, а от него кониной несет. С Йугушем, что ли, пил?.. Едва ли. Йугуш его и близко к себе не подпустит… Но если пил, значит, идет от Йугуша или Сарбана… Зачем им угощать его? Зачем им Кепеш? Что они затеяли? Грязное что-нибудь?.. Что ни говори, сложная она штука — жизнь. Пойди разберись… Вот Кепеш… Какой он человек? Что держит в мыслях? Кажется, уж до последней косточки знаешь своих односельчан… А ведь нет… До конца и не узнать их… Кепеш, кажется, простой мужик, все балагурит, говорит со мной запросто… А потом возьмет и… Эх, хочешь с волками схватиться, а такую овцу, как Кепеш, и то раскусить не можешь…»

В прошлую весну из аймака пришло письмо: «В селе Як-Ялан — от тебя один перевал — потерялась белая лошадь. Есть подозрение, что дело рук парней из твоего колхоза…» Байюрек заподозрил Кепеша. Не откладывая дела, направился к нему. Похоже, не ошибся: с улицы было видно, как ярко пылает в юрте очаг, пахнет вареной кониной. Вошел: на очаге клокочет большой черный казан, а вокруг вся семья Кепеша — девятеро.

— Откуда у вас мясо? — спросил Байюрек, сглотнув слюну.

— Да… вот оттуда… пахарям отдали старую лошадь… Паек…

— И так много мяса?

— Если б мало было, я и не взял бы, есть — так всем.

— А ну дайте кусочек попробовать.

— Совесть имей, гость ночной, — заворчала жена Кепеша. — Заявляется ночью, да еще в казан нос сует.

Байюрек ничего ей не ответил, схватил поварешку, помешал в казане, смотрит — одни мослы, а мяса крохи. Вытащил ломтик, откусил — твердый, от старой лошади. Пахари же закололи стригунка. Байюреку сообщили — закололи, освежевали, досталось каждому по килограмму мяса. Ребра взял себе Йугуш, сложил в мешок и приторочил к седлу, а мослы и потроха пахари сварили и съели там же, на месте.

— Ну, Кепеш, признавайтесь — это мясо от белой лошади, что вы украли за перевалом.

— Что? Что ты говоришь?

— Где остальное мясо? Куда девали?

— Да вот там спрятал, — вдруг признался Кепеш. — Вот там, — и направился к выходу.

Шли через поле, глубоко увязая в земле. Вышли на противоположный край поля. Постояли.

— Что за напасть. Забыл… Не здесь… Вот там все-таки…

Опять пошли молча, с трудом передвигая от налипших комьев ноги. Вдруг Кепеш сел на корточки, захныкал: