Михаил Елизаров - Мультики Страница 20

— Он сам себе придумал кличку — «Разум», произведя ее от фамилии, и мечтал, что его однажды станут так называть и будущие товарищи: «Эй! Э-ге-гей!!! — завопил звонким дискантом Разумовский, точно пытался докричаться до кого-то, идущего другим берегом реки. — Але-е-еш-ка! Ра-а-зум! Айда к нам!»

Разумовский даже не пошевелился, но крик создал отчетливую иллюзию машущей приветственной руки.

— Контузия и алкоголизм отчима все чаще давали о себе знать. Чуть ли не каждый день он жестоко избивал Алешу. Побои не запугивали мальчишку, а наоборот, вызывали чувство сильного озлобления. Иногда он сам был готов броситься с кулаками на отчима!..

В кадре юный Разум Аркадьевич уворачивался из-под ремня. Гневное лицо с ненавистью смотрело на взрослого мучителя. Выставленные вперед кисти были хищно скрючены, словно падающие на зверя орлиные пясти.

— Сверстники постоянно напоминали Алешке Разуму о его хромоте. Особенно старался Валерка Самсонов. Это он придумал позорное матерное прозвище про галошу, подхваченное остальными ребятами. Бывало, соберутся ребята в круг и давай дразнить. А потом — брызг стрижами в разные стороны! И смеются во все горло. — Разумовский разразился хохочущим многоголосием.

Взбешенный Алешка, потрясая сучковатой палкой, ковылял за проворными обидчиками.

— Разве догонишь?.. — посетовал Разумовский. — А ступня, и верно, шлепает как галоша по причинному месту: хлюп, хлоп, шлеп… — Разумовский издал резиновые плюхающие звуки, будто по луже запрыгал мячик.

— В пятом классе Алешка Разум впервые влюбился в одноклассницу Танечку Санжееву. Как умел, пытался он подружиться с девочкой. Провожал домой, дарил цветы и конфеты. Таня стыдилась такого кавалера: — Да не ходи ты за мной! — девичьим легким сопрано прикрикнул на себя Разум Аркадьевич. — Черт хромой! Надоел хуже горькой редьки!..

Маленькая красотка в черном школьном фартучке резко отчитывала сникшего Разумовского, выхватывала свой портфель.

— Таня не просто отвергла Разума, — вздохнул Разумовский. — Она подружилась с главным обидчиком — Валеркой Самсоновым. Больно было Алешке — словами не передать! В мстительных фантазиях он воображал, как истязает, а затем убивает врага и подлую изменницу. Для пущей наглядности он даже рисовал эти сценки.

На листе в клетку в примитивной детской манере были намалеваны расчлененные человечки. Ручки, ножки и головы — одна головка с косичками — были отделены от тел. Чернильные ростки, пучками лезущие из туловищ-«огуречков», очевидно, изображали фонтанчики крови. Над ними стоял палач с кривым ножом — Алешка Разум. Правая нога выписана тщательнее, в условном бедре кляксой нарисован кругляш и стоит стрелка с пояснением: «Здоровый тазобедренный сустав».

— Еще с детства Алешка Разум полюбил подвалы и чердаки. Его умиротворяло их затхлое уединение, полное ненужных, выброшенных из повседневного быта дефектных вещей. Наверняка он и сам себя ощущал такой отставленной вещью.

Сквозь прореху в крыше били тонкие солнечные лучи. Мальчик сидел на продавленном чемодане среди поваленных стульев, мешков с вылезшим, похожим на кишки, тряпьем.

— Подсобные помещения платили Разуму преданной дружбой. Давали приют, укрывали от оскорбителей, учили уму-разуму, дарили подарки. Так, один подвал преподнес Разуму немецкий разделочный ножик с треснувшей буковой рукояткой, а чердак подбросил старый анатомический атлас с яркими фотографиями человеческих органов.

Мальчик развалился на мешках. Перед ним фолиант — на развороте крупный вид препарированной конечности с суставом, напоминающим оголенный костяной кулак. В руке малолетнего Разума Аркадьевича нож, выписывающий в воздухе секущие узоры.

— Особенно ярко мечталось Алешке Разуму в подвале стекольного завода. В правом кармане штанов всегда лежал гладкий булыжник, символизирующий тазобедренный сустав. При свечах листал он свой атлас, представляя, как фашисты пытали подпольщиков. Незнакомое томление ломило грудь, будто бы сердце вдруг выросло, а потом тяжело истекло к низу живота горячим щекочущим зудом, в паху становящимся новой стыдной частью тела…

Разумовский произнес это стесняясь, полушепотом, точно это быстрое взросление Алешки вгоняло его в краску. Невидимая камера сфокусировалась на штанах мальчика, бугрящихся в области ширинки.

— И вот однажды Разум понял, что просто необходимо увидеть настоящий труп… — На последнем слове голос Разумовского глухо и страшно хрупнул, словно безжизненное тело повалилось через высохший куст в сугроб.

— Алешка Разум знал, что в больнице, где хирург обычно осматривает его ногу, имеется морг. Попытка проникнуть туда окончилась неудачей.

Хмурый патологоанатом без объяснений выставил мальчика за дверь, спасибо еще, что врачам не пожаловался. Разум решил раскопать на кладбище свежую могилу, но уже ночью, после нескольких часов работы с лопатой, сообразил, что силенок у него для такого дела маловато…

Кадр разделила надвое черная полоса. В левой стороне мальчика как котенка за шкирку вышвыривал за дверь мужчина в зеленом прозекторском халате. Справа Алеша стоял на разрытом могильном холме. Рядом валялась поваленная тумба со звездой. Капли пота, схожие с росинками, застыли на лице мальчика. Он смотрел на покрасневшие, в волдырях, ладони.

— Пятый класс Алешка Разум закончил с четырьмя двойками… — Возник разворот табеля. — Ну что ты будешь делать?! Не давалась мальчишке школьные науки — и все тут! Вот и оставили на второй год. Алешка, когда табель в руки получил, даже домой идти боялся, ночевал на чердаке, — Разумовский вздохнул.

— Во дворе Алешка Разум водился только с малышней — детьми от восьми до десяти лет. Приятелем он был недобрым: пребольно выкручивал руки, мог ущипнуть до синяка или за волосы дернуть. У этого поведения имелось объяснение. Алешка просто предчувствовал, что еще год-другой, и подросшие малыши пополнят ряды его оскорбителей, и мстил наперед…

На лицах детей где-то в уголках губ зрели улыбки. Пока что они напоминали собранные бантиком бутоны, но то, что они однажды расцветут алой язвительностью, было очевидно.

— Вечером Алешка Разум отправился на стекольный завод полистать атлас. Ему повстречались двое ребят: Леня Дятлин и Сережа Максимов, восьми и девяти лет. Он позвал их прогуляться, обещая показать кое-что интересное. Когда Леня Дятлин чуть замешкался, завязывая шнурок на ботинке, Алешка тихонько предложил старшему Сереже столкнуть Леню в затон, а когда тот захлебнется, спасти, делая искусственное дыхание — дескать он, Разум, это умеет. Сережа отказался и убежал, а Леня пошел за Разумом…

На дороге оставались двое — Алешка с портфелем в руке и бегущий впереди его мальчик в коротких штанах. Неподалеку за кустарником посверкивал бурой водой затон.

«Леш, а Леш, — обратился Разумовский к себе доверчивым детским говорком, — быстрее идти не можешь? А что ты хочешь мне показать?» — Разум еще и сам не решил, для чего ему понадобился Леня Дятлин. И лучше бы Лене не спрашивать, почему это Алешка не может быстро ходить. Неожиданно для самого себя Разум произнес: «А хочешь посмотреть на фотографию мертвой голой женщины?»

От последней фразы у меня похолодел затылок. До этого момента Разум Аркадьевич с ловкостью травести очень похоже имитировал детей, в том числе и фразы Алешки Разума. Теперь же он впервые заговорил из того времени — звучал тот же самый Разумовский, только на сорок лет моложе, как если бы взрослый голос неожиданно омолодили на целую октаву. Та же артикуляция, манера речи, но более легкие подростковые краски.

— За затоном находился пустырь, поросший кустарником. Усадив Леню на траву, Алешка раскрыл атлас на своей любимой картинке — женский труп, разделанный от паха до горла!..

То, что я увидел спустя несколько кадров, меня не испугало. Все-таки это был рисованный диафильм, и его анимационная реальность не могла соперничать с выразительной силой тех же киноужасов, которых я вдоволь насмотрелся в видеосалоне. Кроме того, диафильм был в высшей степени целомудрен и не выставлял напоказ кровавые детали. Их замечательно рисовал своим голосом Разумовский. Настоящую запредельную панику я пережил несколько позже, когда жуть на экране давно закончилась.

А тогда меня больше смутило и насторожило, что Разумовский почему-то оказался позади меня, так что я мог видеть его только боковым зрением, причем довольно смутно. Как это произошло, я не заметил. В любом случае стол с диапроектором никто не передвигал. Сам Разумовский сидел неподвижно, прямой, точно истукан, и только правая рука его вращала поворотное колесико. А получилось так, словно квадратное пространство по периметру стола вдруг изменило свою геометрию, вытянулось ромбом, выдвигая меня вперед, как пешку с Е2 на Е4. А Разумовский остался позади — черный контур силуэта и клубящийся яркой световой пылью проектор.