Илья Стогов - mASIAfucker Страница 20

Я сдал документы в ОВИР. Я был спокоен: в военную тайну никто меня не посвящал, и вообще, Родине я был ни к чему. Меня должны были выпустить из страны.

Вечерами я звонил Детке в Берлин. Денег заплатить за международные переговоры не было, но счета должны были прийти не скоро, поэтому я все равно звонил… кроме того, я каждый вечер писал ей письма… а днем просто лежал и слушал Стинга.

Утром — отмечаться в очереди у Генконсульства ФРГ, днем — сорок шесть раз подряд прослушать «Англичанина в Нью-Йорке», вечером — позвонить ей, убедиться, что мое место в ее постели все еще не занято.

Так прошел месяц. Я не пил алкоголь, не гулял с компаньоном по Эрмитажу, не обращал внимания на девушек. Зато выучил наизусть все тексты Стинга.

Только один раз за все это время приятели зазвали меня в гости к девушкам. Я смог просидеть там меньше получаса. Потом, не прощаясь, ушел. Даже если бы я пробыл там до утра, то не нашел бы ничего лучше того, что уже и так было моим.

Не возьмусь говорить за других, но мне никто и никогда не объяснял все эти штуки… насчет верности и все такое… что девушкам нужно быть верным… ничто в моем личном жизненном опыте не подтверждало, будто действительно нужно… прежде мне и в голову не пришло бы уйти от девушек… зачем?., но я, разумеется, ушел… мне пришлось высчитывать эти формулы самостоятельно… формулы были старыми, но я-то их не знал, понимаете?., только лбом врезавшись в то, во что я врезался, когда Детка, смеясь, рассказывала мне про чужие члены у нее во рту… я понемногу… очень понемногу начинал узнавать, что по ту сторону известных мне отношений есть что-то еще.

Спустя четыре с половиной недели после того, как я подал документы в ОВИР, отечественные службы разрешили мне покинуть пределы Советского Союза. Немецкие службы, не разобравшись, тоже поставили мне в паспорт все необходимые печати.

Спустя еще сутки я сказал аэрофлотовской кассирше, что хочу купить билет на ближайший рейс до Берлина.

Ближайший взлетал через четыре часа и приземлялся через шесть. Внутри его, приземлявшегося, сидел я.

Билет на рейс «Ленинград — Берлин» стоил ровно 124 рубля 60 копеек. Чтобы купить его, я продал некоторые особенно модные предметы гардероба.

Чтобы купить Детке подарок, продал некоторые оставшиеся… уже не такие модные, как предыдущие.

Ну и то, что больше месяца я отказывался заниматься коммерцией…

Когда я проскочил незаметный паспортно-таможенный контроль и убедился, что да… все верно… я в Берлине… то из наличных денег у меня имелась только ирландская монетка-сувенир в пять пенни.

Других денег не было. Даже советских рублей.

На мне были надеты старые черные джинсы, лакированные ботинки-«инспектор» с узором из дырочек на носке, растянутая кофта с капюшоном и белый плащ. Продать все эти чудеса в Ленинграде не удалось. Иначе посреди аэропорта «Шёнефельд» я стоял бы в трусах и босиком.

Перед вылетом я не успел позвонить Детке. Как добираться из аэропорта до ее дома, я не знал. Знал только адрес.

У девицы из «Information» был визгливый гестаповский голос. Одета девица была в отутюженную синюю пилотку, отутюженный китель с платочком в нагрудном кармане и отутюженную юбку.

— Расскажите, пожалуйста, как проехать до улицы Хохенцолерн-Дамм?

— Вам нужно пройти до станции У-Бан, купить билет до…

— Что такое У-Бан?

— Надземное метро.

— Надземное? Сколько стоит билет на ваше надземное метро?

— Я не знаю.

— Понимаете, у меня нет денег.

— Нет денег?

— Да. Совсем нет денег.

— И что?

— Вы не посоветуете мне какой-нибудь другой способ… чтобы не нужно было покупать билет, а?

— Таких способов не существует.

— Понимаете…

— Что вы от меня хотите?

— Я хочу…

— Вы приехали в другую страну, не имея денег?

— Да.

— И вы не говорите по-немецки?

— Не говорю. Совсем.

— Зачем вы сюда приехали?

— Понимаете, мне очень нужно на этот… Хохен… Помогите мне.

— Мне нечем вам помочь.

— Как лично вы добираетесь до работы? Тоже на У-Бане?

— Вы что, угрожаете мне?

— Я хочу узнать, нет ли другого способа добраться до города. Посоветуйте мне что-нибудь.

— Советую: пройдите вон к тому окошку и улетайте домой.

Было очень рано. Может быть, полседьмого утра. Местность вокруг аэропорта ничем не напоминала то, что показывали в иностранных кино. Широченное поле желтой осенней травы. Кучи земли.

Я дошел до стоянки автомобилей. Несколько немецких теток в дурацких юбках запихивали сумки в багажник. Я улыбнулся теткам и спросил, не говорят ли они по-английски. Тетки не говорили, но махнули рукой, чтобы я садился в машину, они подвезут.

Город, по которому мы ехали, выглядел как бесконечное Купчино. Тетки на пальцах объясняли, что нужно подождать, это еще Восточный Берлин, западные чудеса начнутся позже.

В одном месте за окном мелькнули колючая проволока и тюремного вида вышки.

— Это Стена? The Wall, да?

— Я! Я! Зе Уол!

В Западном Берлине тетки высадили меня из машины. Дальше я ехал на метро. Оно было грязное, серое, словно железная дорога в пригороде. Кроме того, в метро можно было курить.

Станции были натыканы по городу, как автобусные остановки. На той, что называлась «Хохенцолерн-Дамм», я вылез. Несколько раз я спрашивал дорогу у прохожих. То, что я спрашивал по-английски, никого не поражало. Мне просто махали рукой: туда!

С двухметровой Деткой я столкнулся в дверях. Она выходила из парадной и собиралась идти на службу.

— Привет, фройляйн…

— О! Надо же!

Я стоял и молчал. Она тоже молчала. Я потянулся, поцеловал ее… за месяц губы забыли, как это делается. Я почувствовал запах ее духов. Они были дорогие, но мне казалось, что от Детки пахнет солеными огурцами.

Этот запах — главное, что я запомнил из той поездки. Спросите меня, чем пахло объединение Германий, и я отвечу: солеными огурцами.

Кровати в деткиной квартире не было. Спала она на матрасе, который каждое утро убирала в стенной шкаф. Мы лежали голые на светлом ковровом покрытии, курили… все еще молчали. Потом она поднялась и уперлась макушкой в потолок… неужели вот по этим громадным ногам… по этому белому животу я сходил с ума все эти недели?

— Вот тебе ключ от квартиры. У меня дела, я пошла. К моему приходу вымой посуду.

Никакую посуду мыть я не собирался. Я и дома-то ее никогда не мыл. Я ушел из дому сразу после Детки. Мне нужно было срочно убедиться, что жизнь удалась.

Что, попав в космос, вы сможете увидеть такого, чего прежде не видели бы на фото? Тем не менее, космические туристы платят по $22,5 миллиона за путевку, лишь бы оказаться на орбите.

В 1990-м оказаться по ту сторону железного занавеса было престижнее, чем по ту сторону земной атмосферы. Что бы ни произошло дальше, это было не важно. Я УЖЕ находился здесь… ленинградские приятели УЖЕ не поверят, что это действительно происходило со мной.

Вечером Детка пришла с работы. Ни тогда, ни потом я так и не спросил, кем она работала. Она пришла, и через мгновение спину ей уже кололо жесткое ковровое покрытие… и я задыхался от запаха ее соленых огурцов… а потом мы сели ужинать.

Основными блюдами были три, прежде никогда не слыханные мною штуки: мюсли, йогурт и фрукт киви. Ни одно из открытий мне не нравилось. Я говорил Детке, что хочу мяса, а она злилась, что я не вымыл посуду, и предлагала завтра пойти в театр. Я отказывался.

— Тебя не интересует театр?

— Вообще не интересует.

— Я уже заплатила за твои билеты.

— Ты! Жопа нерусская! Не смей попрекать меня своими ебаными деньгами!

— Где ты сегодня был? Ты мог хотя бы сказать, что уходишь.

— В моей стране не принято разговаривать о деньгах!

— Если бы ты привез с собой хоть немного денег, мы бы о них и не разговаривали. Ты приперся ко мне без копейки и целый день шлялся по магазинам.

— Где мне еще шляться? Сходить в театр?

— В театр ты уже отказался сходить. Теперь сходи в музей.

— В Берлине есть музеи?

— У нас отличный музей древнеегипетского искусства.

— Какого искусства?

— Древнеегипетского.

— Ты! Жопа нерусская! В моем городе в одном зале Эрмитажа больше египетского искусства, чем во всем остальном мире!

— Поэтому в музей ты тоже не пойдешь, а станешь шляться по магазинам?

— Иди в задницу!

— Прекрати со мной так разговаривать!

— Иди в задницу!

— Ты ешь мою еду! И живешь в моем доме! Не смей так со мной разговаривать!

— Можешь сама жрать эти помои! Начиная с этого вечера и всю следующую неделю при разговоре со мной Детка особым… очень мерзким способом поджимала губы. Она использовала свои губы только для этого… только чтобы доводить меня до истерики тем, как она их поджимает… раньше губам находилось иное применение… но теперь эти времена прошли.

Каждое утро она говорила, чтобы к ее приходу посуда была вымыта. Каждый вечер мы громко ругались. Назло мне она бросила курить и тем оставила меня без сигарет.