Амос Оз - Черный ящик Страница 20

И тут же, спустившись, он отправился на кухню и приготовил для Боаза и его подруги королевские бифштексы с жареной картошкой и виртуозно исполненным овощным салатом. Вечером он вновь позвал соседского мальчика, чтобы тот посидел с Ифат, и повел нас всех в кино, а потом – есть мороженое. Только вернувшись домой, около полуночи, набрался Боаз смелости спросить у Мишеля – кому же, собственно говоря, принадлежат «эти деньги из Америки»? Мишель, который (в символическом, конечно, смысле) ни на секунду не покидал своего пьедестала, ответил ему спокойно: "Деньги эти принадлежат твоей матери, тебе и твоей сестре – всем поровну. Но пока еще ты и Ифат – несовершеннолетние, с точки зрения закона, и, разумеется, с моей точки зрения. Поэтому ваша мать покамест несет всю ответственность за вас обоих, а я – за нее. Это ты, пожалуйста, пойди и передай господину Закхейму, и пусть он не морочит тебе голову. Даже если ты, Боаз, вымахаешь выше Эйфелевой башни, для меня ты все равно останешься в ранге Эйфелевой башни-недоросля. Другое дело, если ты пожелаешь учиться: только скажи – и кошелек к твоим услугам. Но растратить не тобою заработанные деньги на рыб, на туристов, на девушек? Ничего такого я субсидировать не намерен, даже если дело происходит в освобожденном Синае. Эти деньги предназначены для того, чтобы сделать из тебя человека. И если тебе вдруг захотелось швырнуть в меня ящик – пожалуйста, Боаз, есть один такой свободный ящик, рядом с кроваткой Ифат".

А Боаз слушал и молчал. Только на губах его блуждала твоя задумчивая улыбка, и всю комнату неосязаемо заполнила его царственная, его трагическая красота. Он не перестал улыбаться и тогда, когда Мишель перешел на французский и окунулся в долгую беседу с его подружкой-студенткой. Я покорена тем, как мой муж и твой сын, вырвавшись из глубин презрения и унижения, отдают друг другу дань молчаливого уважения. Остерегайтесь, мой господин: ваши жертвы могут объединиться против вас. И я наслаждаюсь твоей ревностью, которая, наверняка, заставила тебя сейчас изо всех сил сжать губы. Сократить на три-четыре сантиметра расстояние между очками и авторучкой на твоем письменном столе.

Только не прикасайся снова к виски: твоя болезнь вне правил этой игры.

Нынче утром приехали на легком грузовике приятели Мишеля, уроженцы России и Америки с кипами на головах. Они взяли Мишеля и Боаза с его подружкой на прогулку по окрестности Вифлеема. Так что сейчас я сижу дома одна и пишу тебе на листках, вырванных из тетрадки.

Ифат в детском саду. Эта малышка похожа на Мишеля, но все в ней несколько преувеличено, как будто поначалу она была задумана как пародия на него: она тоненькая, кудрявая, слегка косит. Послушна, хотя и способна внезапно вспылить. Но по большей части она распространяет вокруг себя какую-то застенчивую ласковость, которой равно одаривает и предметы, и животных, и людей, никому не оказывая особого предпочтения, словно весь мир только того и ждет, чтобы получить из ее маленькой руки милость и благоволение. Едва ли не с самого дня ее рождения Мишель называет ее "мадмуазель Сомо". Он произносит "мамзель", а она, в простодушии своем, называет его в ответ "мамзер" – выродок.

Знаешь ли ты, Алек, что Мишель решил оставить в конце года свою работу преподавателя французского языка? Избавиться от своей школы и прекратить давать частные уроки? Он вынашивает разные проекты, касающиеся операций с недвижимостью на территориях, мечтает об общественной деятельности, по примеру своего старшего брата, перед которым он преклоняется. Хотя обо всем этом он мне не особенно рассказывает. Твои деньги изменили его жизнь. И пусть это не входило в твои намерения, но случается, что даже дракон сотворит нечто благородное – удобрит какую-нибудь делянку, и вырастут на ней в будущем добрые злаки.

В одиннадцать я должна отправиться в кафе "Савийон" на тайное рандеву с Закхеймом, чтобы передать ему это письмо. Согласно твоим указаниям. Впрочем, Мишель об этом знает. А Закхейм? Преисполнен самодовольства. Он приходит на эти встречи – такой подвижный, стильный, язвительный. Одет в спортивный пиджак, на шее – богемный шелковый платок, его бритый татарский череп сверкает и пахнет духами, ногти хорошо ухожены, и только из носа да из ушей торчат черные пучки волос. Каждый раз ему удается сломить мое сопротивление и навязать мне кофе с пирожным. И тут начинается – опереточные комплименты, двусмысленные остроты, а порой и случайные прикосновения, за которые он торопливо просит прощения, а глаза у него – масляные. В последний раз он продвинулся до стадии цветов. Не целый букет, разумеется, а единственная гвоздика. Я вынуждена была улыбнуться и понюхать цветок, который вместо своего собственного аромата пах духами Закхейма. Как будто его в этих духах вымочили.

Ты спрашиваешь, что я нашла в Мишеле. Признаюсь: я снова обманула. Беру обратно рассказанную тебе историю о Мишеле – виртуозном любовнике. Пока что ты можешь успокоиться. Мишель вполне хорош в постели и стремится стать еще лучше. Я даже нашла какую-то французскую брошюру с наставлениями, которую он прятал от меня в своем ящике с инструментами. Сожалею, если таким образом я лишила тебя одного из твоих самоистязаний. Ты тотчас получишь от меня другие, и даже более острые. Мы с Мишелем встретились примерно через год после развода. Он обычно приходил каждый вечер в книжный магазин, где я работала, и ждал до его закрытия. Затем он приглашал меня в дешевые ресторанчики, в кино, на вечера, где обсуждались общественные проблемы. После фильма мы, бывало, исхаживали многие километры по ночным пустынным улицам южной окраины Иерусалима – он не осмеливался предложить мне подняться в его комнату. Быть может, стыдился своего жилья, каморки для сушки белья на крыше дома одного из его родственников. Смущаясь, излагал он мне свои взгляды и планы на будущее. Можешь ли ты представить себе эту стыдливую, полную уважения страсть? Ему не хватало смелости даже на то, чтобы взять меня за руку.

Я терпеливо ждала почти три месяца, пока к надоели мне взгляды голодного, но воспитанного пса, которые он бросал на меня. Однажды в одно из переулков я охватила его голову руками поцеловала. Так начали мы иногда целоваться. А у него все еще были опасения – как встречусь я его семьей, какой окажется моя реакция на его частичную религиозность. Мне нравилась его робость. Я старалась не торопить его. Спустя еще два месяца, когда зимний холод превратил наши прогулки в акт святого самопожертвования, привела его к себе в комнату, сняла с него пальто и верхнюю одежду – так раздевают ребенка – и обвила себя его руками. Прошло около часа прежде, чем ему удалось хоть немного успокоиться. А потом я долго билась, чтобы он подал хоть какие-то признаки жизни. Выяснилось, что все его скудные познания почерпнуты у таких же, как он сам, перепуганных девушек, с которыми он встречался в дни своей юности в Париже. А быть может – хоть он и отрицал это, – в каком-нибудь дешевом борделе. Когда издала я легкий вздох, его охватил дикий ужас и он стал бормотать: "Пардон…" Оделся, торжественно опустился на колени и в отчаянии попросил моей руки.

После нашей женитьбы я забеременела. Прошел еще год после рождения ребенка, прежде чем мне удалось кое-чему научить его – как, к примеру, избавиться от манер "похитителя велосипедов" в момент, когда занимаешься любовью. И когда, наконец-то, в первый раз удалось ему извлечь из меня те звуки, которые тебе удается извлекать даже при посредстве почты, – Мишель, казалось, походил на первого астронавта, ступившего на Луну: охватившая его исступленная гордость потрясла мое сердце любовью. На следующий день обуреваемый чувствами, полный восторга, Мишель не пошел на работу. Он отправился к брату, чтобы одолжить у него тысячу лир и купить мне летний костюм. К этому он добавил небольшой электрический миксер. Вечером приготовил в мою честь королевский ужин из четырех блюд, с бутылкой вина. Не переставая осыпал меня комплиментами и баловал нещадно. С тех пор он потихоньку совершенствуется и порой ему удается извлечь чистый звук.

Ты успокоился, Алек? Появилась ли, раздвинув твои губы, улыбка вампира? Посверкивают ли белые клыки в мерцающем свете огня? Взметнулась ли серая злоба в твоем холодном взгляде? Погоди! Мы еще не закончили. Ведь ты не достигал и никогда не достигнешь даже щиколоток Мишеля. Молчаливое уважение, Алек, восторг стыдливо благодарности вызывает в его душе мое тело перед любовью и после нее. Мечтательное сияние разливается по его лицу ночами: словно бедному ресторанному скрипачу позволили прикоснуться к скрипке Страдивари. Каждой ночью – будто это впервые в его жизни – пальцы его движутся по всему моему телу, словно удивляясь тому, что удар бича так и не обрушивается на них. А потом в свете ночника, когда встает он, чтобы подать мне сорочку, его близорукие глаза говорят мне в безмолвном восторге, как велики и возвышенны те царские милости, что обрушила я на него, недостойного. Трепетный внутренний свет, как бывает в мгновения молитвы, озаряет его лоб.