Александр Иванченко - Монограмма Страница 20

Платили тоже хорошо — на сытную мясную и хлебную еду хватало. Да и обнову себе каждый месяц, считай, справляла: то туфли, то платье из крепдешина, то что-нибудь из дорогого в золотовском магазине белья. Огородик себе с Оксаной недалеко от шахты раскорчевали: картошка, моркошка, витамины. Но пошла вдруг по телу какая-то непонятная слабость, водянистая бледность, въевшаяся под глаза каменная сыпь. Все одолевала простуда, чирьи, открылись женские немочи. Как ни хотела сбежать с шахты, но идти больше было некуда, паспорта не давали и на поверхность, на откатку руды, тоже, как они с Оксаной ни просили, не переводили. Выучиться на какую-нибудь другую работу здесь же, при шахте, хоть бы на сварщиц, тоже не давали. Написали они тогда письмо в Москву, аж самой товарищу Крупской, с жалобами на их хорошую жизнь и с просьбой послать их на Украину, хотя бы и тоже в шахту, если такая найдется. Посоветовавшись, они приписали еще для верности внизу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и, не дыша, запечатали письмо. В воскресенье поехали вместе в соседний город, отправили послание и со страхом стали ждать, что им за это будет.

Ждали-ждали, ничего нет. Оксана скоро вышла за своего кузнеца замуж и про письмо забыла, хотя мечтать об Украине не переставала. С шахты ее, беременную на шестом месяце, все-таки отпустили, и она совсем съехала из общежития. Дали Марине другую напарницу, опять выселенку, Липу, у которой был больной отец и младшая сестра в городе. Она сама напросилась в шахту, чтоб зарабатывать побольше и содержать их, старого да малого, на свои труды. Снимала для них комнату в доме сумасшедшего старика Вершинина, бывшего прежде начальником прииска, но допустившего на драге пожар и отмотавшего за то положенный срок. Сама она жила в общежитии с Мариной, чтобы было поближе к шахте.

Так и сдружились под землей, на досуге редко бывали вместе, зато за работой вникли друг в друга душа в душу. Но скоро пришлось расстаться и с Липой. Раз как-то летом спустился к ним в шахту ветеринар и выбраковал у них сразу несколько лошадей. Сопровождать лошадей на живодерню наказали Марине, а чтоб допрежь ножа скоты не ослепли, приказали надеть им на головы мешки.

Выдавали лошадей по очереди, а последним подняли Добрика с Мариной. Добрик сначала упирался, не хотел входить в клеть, зло щерясь желтыми зубами и роняя слюну на железный пол. Когда Марина надела ему на голову мешок, он покорно пошел за нею, прядая в мешке удивленными ушами. Пока Марина выправляла в конторе на скотобойню бумагу, лошади, сгрудившись, стояли на солнце у копра и вслушивались сквозь слепоту мешков в незнакомые ощущения и звуки: не сдавленный каменной толщей просторный людской говор, мушиный зуд, льющийся откуда-то сверху, как из большого фонаря, благодатный свет. Скотобойня была далеко за городом. Марина взяла за веревку Добрика и повела его за собой. Другие лошади вслепую пошли за ними.

Они брели по пыльной дороге вдоль зеленеющих полей, преследуемые солнцем и бабочками, и она вспоминала их кареглазого жеребенка Дарика, как любил его дедушка Федос и как плакал, когда его забрали. Деда нет, Дарика тоже, и этих чужих, но родных ей больше людей животных теперь не будет тоже. Лошади тихо заржали, отзываясь на ее думы.

Пройдя с километр, она шагнула вбок и, переведя лошадей через овсы, вошла в лес. Кони стояли под мглистой иглистой сенью старой ели и слушали гомон леса: томное пение ос, собирающих мед и зной, шорох трав, ропот листвы. Они увидели кишащий жизнью, весь в сосновой жухлой хвое, огромный муравейник с еловыми шишками на вершине, трухлявый, с гроздью карабкающихся вверх поганок, пень, старую, с поникшими прядями ветвей, березу, слепящее, запутавшееся в паутине солнце — и все это сквозь зеленый запах леса, пение птиц, колошение трав. Она сдернула с лошадей мешки — и они увидели все это враз, всем своим единственным счастьем, ослепнув от увиденного. Тяжкие, тронутые ржавчиной слезы выступили у них из глаз, и они разом, все трое, тихо заржали. Подняв головы вверх, они долго смотрели туда, где только, что сияло солнце, скрытое вдруг набежавшей мглой.

Она бросилась от лошадей в поле, боясь, что они пойдут за ней, но они тихо стояли там, в лесу, с летящими по ветру гривами и хвостами. Они не видели ее.

Слепые лошади бродили по лесам до зимы, пока, переломав ноги по оврагам, не пали. На шахте она сказала, что лошади от нее убежали и она не смогла поймать их. Спускаться в шахту Марина наотрез отказалась, просила другой работы, и начальник рудника направил ее к коменданту, а тот без разговоров отрядил ее на металлургический завод в соседний городок Надеждинск. Там тебе будет лучше, сказал он.

Из записей Лиды. Из того, что о морали, нравственности чаще говорят не сильные, а слабые (то есть не облеченные могуществом и властью), Ницше заключает, что мораль есть лицемерие и уловка слабых, выдумана ими для ограничения сильных — то есть тех, кем они якобы не могут стать сами. Не так. Это сильные выбирают справедливость и истину и делаются, по слову Шатапатха-Брахманы, «как бы слабее, как бы беднее». Истинно сильные потому и выбирают эту мнимую «слабость», чтобы предохранить себя от могущества и власти, в которых они могли бы совершить еще больше зла, чем те поистине бессильные, что вечно обретаются у власти. Или это истина их выбирает — и делает их слабыми, чтобы сохранить себя в чистоте. Ибо только в гоненье, преследовании, клеймении истина обретает и сохраняет свое значение. Когда бы быть истинным, справедливым, добрым было выгодно — кто бы из гонителей истины не оказался в ее стане? Представляю себе Истину на троне, в короне и с царским скипетром в руках — преследующую, а не защищающую, жгущую, а не согревающую, осуждающую, а не осуждаемую. Смотрите: она уже ищет услуг палача.

Из записей Лиды. «Бог умер», — говорит Ницше. Так ли? Если и умер, то только для него, Ницше, это его проблема, его личное переживание. Неужели не понимал, что Бог не коллективен — хотя для всех; частен — хотя целостен; множествен — хотя един? Если умер, то только для него одного, но этот бред теперь растаскали газеты. Нельзя вкладывать эмпирическое содержание в экзистенциальные истины — истины, которые возникают, бывают и умирают лишь экзистенциально, личностно, индивидуально. Сталкивать экзистенциальный опыт с эмпирическим — значит переносить трансцендентальный опыт в мир феноменов и поверять его этим последним. Можете ли вы хотя бы в этом мире пробовать кожей или обонять — глазом, или осязать — слухом, или зреть — языком? Возможно ли распознать разумом то, что узнается сердцем?

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: БУДДХА-АНУССАТИ. Эта медитация — созерцание превосходных достоинств и свойств Будды (или Буддхи), великого Учителя, совершенного человека, несравненного водителя мира, мудрейшего из мудрых. Йогин садится в уединении и размышляет о Будде по следующей формуле:

«Он — Благословенный (Бхагава), Достойный (арахам), Совершеннопросветленный (самма-самбудхо), совершенный в знании и поведении, счастливый (сугато), знающий мир (локавиду), высший, несравненный водитель мира, наставник богов и людей, Просветленный (Буддха), Божественный, Благословенный (Бхагава)».

Созерцаются десять великих добродетелей Будды.

1. Достойный (арахам): а) так как Он пребывает на неизмеримом расстоянии (ара-ка) от всякой нечистоты, далек от всякого зла, стоит вне всех асав (загрязнений), разрушил их все вместе без остатка, отделил себя от них, преодолел их посредством Пути, по этой причине Он есть Арахат (или Арахант, Достойный); б) и поскольку Он этим методом (то есть Путем) поразил (хата) этих врагов (ари) (то есть загрязнения, асавы), Он также есть Арахат; в) и поскольку Он в совершенстве постиг Патиччасамуппаду (санскр. Пратитьясамутпаду), Закон взаимозависимого, или взаимообусловленного, происхождения (возникновения), знает все его составляющие звенья (ниданы) и знает Освобождение от них, поскольку Он разбил и разрушил (хата) спицы (ара) этого Колеса Сансары (Бхавачакра), — в этом смысле он и есть Арахат; г) и Он есть Арахат (Достойный), потому что Он достоин величайших даров; д) не в пример иным глупцам, которые воображают себя добродетельными и мудрыми лишь потому, что совершают зло тайно, ибо страшатся дурной молвы и наказания, — Он не делает никакого зла ни въяве, ни втайне и назван поэтому, вследствие отсутствия этой тайны (раха) делания нечистоты и зла, — Арахатом.

2. Он Совершеннопросветленный (самма-самбуддхо) — потому что Он постиг (буддхата) все дхаммы (дхармы) истинно и совершенно (самма) и сам, без какой-либо посторонней помощи (самам). В Сутта-Нипате (§ 558) Бхагават говорит о себе: