Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне Страница 20

Чужое око подглядывало за нами. Я уже знал, как обманчивы люди — грубые, переменчивые в настроениях, норовящие свалить грязную работу на других, теперь учился тому, как обманчиво все остальное: небо — беременное шпионами и воздушными целями, по которым нас учили стрелять, цветущая степь — змеями, фалангами, скорпионами и прочей ползающей нечистью, ясный день — муштрой, изнуряющей жарой, голодом, только ночь приносила кратковременный покой и отдохновение.

В этом самом апреле (22.04.72 — это суббота, теней на снимке нет — полдень, ну да, все сходится, я даже вспомнил место, где находился, полкилометра на сев-запад вон в той такырной проплешине, обильно зацветавшей по весне, каждые выходные ходил туда, если б файл был потяжелей, я бы разглядел себя!) я выходил с этюдником в степь и рисовал тюльпановые поля, прихватывая небо голубое, по которому в это время как раз пролетал спутник-шпион. Где-то на моем этюде должен был отразиться, словно в добросовестном зеркале, угольной соринкой американец несбитый, которого не достать ни ракетой, ни портативной «Стрелой». Я стоял, задрав лицо к небу, и смотрел в объектив американцев — глаза в глаза смотрел вероятному, и у меня не было ни страха, ни ненависти, одно большое любопытство. Мне было интересно узнать, как это все устроено — спутники, шпионы, режимы секретности; заглядывая в поле фотовзгляда «Гамбита», я чувствовал, что какая-то связь устанавливалась с большим миром Земли, с другими странами, городами, самой Америкой, я начинал чувствовать планету как одно целое, как сумму технологий и сообщество живых талантливых людей, летающих в космос, шпионящих друг за другом, изобретающих все новые ракеты, машины, книги, музыку — именно в таком порядке: книги, музыка, ракеты, спутники стояли в одном ряду, и это чувство было сравнимо с тем, какое испытал, впервые войдя в интернет, — наверное, я был неправильный солдат, раз не испытывал ненависти к врагу.

В марте ко дню рождения мать прислала мне этюдник, запакованный в холщовую ткань, — посылка, просвеченная и взвешенная особым отделом Байконура, выпотрошенная в моем присутствии в здании почты 37-й площадки и вместе с ворохом тюбиков врученная мне: рисуй. В том апреле я уже рисовал вовсю — каждую субботу и воскресенье выходил в степь, расставлял телескопические ножки, выстраивал очередь плошек с водой и, поочередно окуная в них кисть, принимался за работу. Небо голубело, тюльпаны цвели невыразимым цветом, по одному перекочевывая ко мне на увлажненную бумагу, натянутую на стиратор, спутник «Гамбит» пролетал где-то над головой, фотографируя меня, степь, тюльпановые поля. Я думал: интересно, что они подумают обо мне — одиноком солдате в степи, склоненном в полупоклоне перед странным сооружением, похожем на жертвенный треножник…

А теперь я смотрел на самого себя с орбиты и представлял, как отснятая пленка с пачкой других пленок спускалась на парашюте, попадала в лабораторию, на стол исследователям, рассматривающим под лупой детали и малейшие подробности кадра.

— Посмотрите, — говорил какой-нибудь выпускник престижного Вест-Пойн­та, занимающийся обработкой разведывательных материалов, — что этот чертов русский выделывает?.. Чем он, черт возьми, занят? Геодезической привязкой будущего секретного объекта к местности?

На другом снимке этот русский отходил от треножника и мочился, потом, подумав, спускал штаны и опорожнивалкишечник. Огромная машина CIA шевельнула своим щупальцем, чтобы заглянуть в акварельный этюд и заснять акт дефекации русского солдата. Выпускник смотрел в мое задранное к небу лицо и пытался понять, что я делаю и о чем думаю, а я, глядя ему в глаза, думал: что думает он?

Из зерен микрокристаллического галогенида чеканное серебро под действием аффектированного взгляда осаждалось на центрах скрытого изображения, плоскость и перспектива прорастали давно забытыми деталями: под крыльцом ЗИПасвили гнездо удоды, бесстрашные забавные птицы с торчащим хохолком, а в этом капонире на меня прыгнула ок-жилан— тонкая, светло-зеленая, стремительная змея-стрелка, по казахской легенде, настолько ядовитая и быстрая, что в прыжке пробивает человека, как стрела, успевая смертельно укусить, а в этой ложбине я подстрелил своего первого сайгака.

У Кортасара потом прочту рассказ, где летающий туда-сюда над зеленым островом в Эгейском стюард будет мечтать об острове, о свободе, о морской рыбалке, наконец исполнит свою мечту, приедет на этот остров, поселится на нем и будет мечтать о самолете, пролетающем над островом изо дня в день. Все огни — огонь, непрерывность парков и островов в океане, игра идентичностей, перемена точек наблюдения — с этим можно было играть и играть, извлекая все новые смыслы и высекая искры, сверяясь с черным траурным четырехтомником начала 90-х — прекрасной могилой писателя, жизнь положившего на то, чтоб отразить дыхание пространства и времени в отдельно взятой фразе.

Я распечатал это фото на принтере и повесил над рабочим столом. Фотография, на которой есть я — невидимый и вездесущий, со всей своей грандиозной ненужностью, тоской, отчаянием (служить еще год), неинтересный никому, кроме матери, кроме моего лейтенанта Степанова, которому пора в отпуск и который боится меня, как огня, — любой солдат-РТБэшник обиженный мог окунуть в парафин ножку радиолампы и вставить на место, чтобы греть грела, а работать не работала, шлицы раскрутить, да мало ли что еще, техника — самое нежное место у наших лейтенантов, нежней интимной плоти, неимоверно увеличивающая площадь уязвимости их, любящих своих солдат как родных.

Той весной мы сворачивали комплекс для поездки на стрельбы в Забайкалье, вытягивали кабели из трубы, ведущей от кабины «П» в капониры, а труба была узкая, длинная, впечатанная в цемент навсегда. Я вдруг понял: сейчас случится ЧП — кабели заклинит! Каждый кончался большим металлическим разъемом, который мог застрять в колене трубы. Мне пришло в голову привязать к противоположному концу кабеля страховочный фал. Командир дивизиона Кондратенко (Кондрат, «батя») подумал и приказал сделать так, как я предложил. Первый же кабель застрял в трубе, но, благодаря моей веревке, удалось, продергивая туда-сюда, вытянуть их все, один за другим. Кондрат потоптался рядом и вдруг приобнял, благодарно потрепав по плечу. Выручил дивизион — сворачивались на время, из бригады налетели проверяющие.

Осенью возили расчет операторов РС (Ручного Сопровождения целей) в Таджикистан на предстрельбовуюподготовку, сканировали враждебный Пакистан и Афган, тренировались в проводках и учебных электронных пусках по реальным В-52-м и «фантомам», взлетающим и садящимся на приграничные натовские аэродромы. «Сбили» два десятка самолетов. Когда видишь в аквариуме экрана живую цель, сравниваешь ее с рыбой, самое точное сравнение — рыба, которая словно дышит, шевеля бахромой плавников, и, хотя знаешь, что это враг подлетает вплотную к границе, чтобы «чиркнуть» по ней, как по спичечному коробку, и, почуяв узкий луч, начинает дразнить операторов, маневрируя, включая постановщик «активных» помех, все равно относишься к «пачке» цели как к рыбе вуалевой, которую надо делить электронным лучом строго пополам, резать американца, как карася на разделочном столе, подпрыгивая от чесночных выхлопов, слыша такие же то справа, то слева, потому что в самаркандской бригаде свирепствовала дизентерия и чудак Кондрат решил бороться с нею с помощью чеснока — запросил у начпрода двухмесячную норму, а у начфина деньги на закупку чеснока в военторге, и так и поехали с мешком чеснока в Таджики­стан в облаке чесночного проперда.

В жизни солдата, как в жизни ребенка малого, много физиологии, оправки, прямой кишки, пищеварения. Солдат — это организм, оставляющий за собой лужицы и кучки, то лужицу, то кучку, и куда его ни целуй — все равно попадаешь в жопу (старшина Чмырь). На одной этой шпионской фотографии солдат, задрав голову, считал галок на небе, на другой присел на корточки в позе орла, на третьей, подтянув штаны, уже вносил рацпредложение, молодец такой, отличник боевой и политической подготовки…

С наступлением новейших времен купил сканер и уселся разбирать фотоархив. Сканировал слайды, фотографии, начал с детских, конечно: дочь, жена, деревня, река, природа. Целая эпоха уходила на глазах: пленки с эмульсией, за­светка, химпроцесс — проявитель, закрепитель, первая фотография моя, отпечатанная собственноручно под руководством отца, — ощущение чуда при виде проявляющегося на фотобумаге изображения в красном свете фонаря, острое и волнующее, неимоверное по силе, — неужели наши внуки будут этого лишены? Сваленные на антресолях в коробку механические камеры от «Никон-2» до «Киев-6» — громадной, широкопленочной, отец получил по разнарядке как фотокор республиканского агентства, инвалид войны, лучшая фотокамера империи, розовая мечта фотолюбителей всей страны. Ушла эпоха — а что пришло на смену? Цифровые сканы.