Франсуаза Шандернагор - Первая жена Страница 20

Я не стала ее разубеждать. Да и зачем? И потом, в глубине души я очень гордилась, что «выдержала», что могла улыбаться, что могла лгать… Сегодня мне стало не до гордости. Нечем гордиться в этом дурацком спектакле, где я сыграла отведенную мне роль, — я прилично себя вела, никому не «причинила неприятностей». Однако именно их я и хочу. Можно подумать, например, что бывают «развод без страданий» или роды, когда даешь новую жизнь, без криков…

Впрочем, что тут говорить об этой новой жизни, — еще один обман! Порой я делаю вид, что согласна, ради удобства других; однако я прекрасно знаю (наперекор тому, что сама же и написала): развод — это не роды, это смерть. «Хватит!» «Замолчи!» «Такое не говорят!» Развод гримируют, как гримируют мертвецов. В «funeral home» вас встречают трупы с нарумяненными щеками, нарисованными губами с улыбкой на устах. Они тоже начинают «новую жизнь»… Эти лживые обещания, этот маскарад, который живые предназначают для живых, — еще один ком грязи, летящий в мертвых.

Оставьте на моем лице эту восковую бледность, отблески тлена, бесстыдство смерти, не стирайте их: они отвечают истинному положению вещей. И не заставляйте меня вступать в загримированный развод. Никаких румян, никакого полутраура. Я не хочу ни жить, ни умирать во лжи. Вон условности! Никакого грима, никакой грязи.

Сегодня, однако, я вывалена в грязи. Смятение чувств, сведение мелочных счетов. Это не трагедия, это буржуазная драма, даже водевиль. Все закончится задиранием юбок, подсматриванием в замочную скважину, счетами. Я считаю дни напролет: банковские выписки, акты о введении во владение; мне надо второпях заполнять бумажки, считать семейный бюджет — боеприпасы для двух наших адвокатов, которые, подобно ахейцам и троянцам, оскорбляют друг друга с высоты крепостных стен, для того чтобы придать себе мужества: битва, настоящая битва, еще не началась, пока стороны лишь поносят друг друга. «Не сомневайтесь, мы заставим их заплатить!» — ликует мой адвокат. «Заставить его заплатить?» Да почему бы, в конце концов, и нет? Он боится, что я его «ощиплю»? Ну и ощиплю: когда перестаешь рассчитывать на другого, начинаешь считать… И я делю, множу, извлекаю на свет Божий декларации о налогах, долговые обязательства, навожу справки о «том, что он откладывает на старость». О том, что он откладывает на старость? Ну да, о его возможных владениях, о будущем наследстве — как в девятнадцатом веке! Признание измены, подсчет того, что отложено на старость, — два пережитка развода по старинке среди подслащенных современных разводов. Сначала я возмущалась:

— Да откуда мне знать, что может унаследовать мой муж? Я не для этого выходила за него замуж!

Мой адвокат начинала ругать меня:

— Не хотите бороться с ним — боритесь с ней! Скажите себе, что отстаиваете права своих сыновей! Или вы хотите, чтобы все досталось этой интриганке?

Нет, конечно; значит, я не буду столь великодушна, я не буду любезно проигрывать, не буду покладистой в игре; правда, игра эта не моя… С горьким привкусом во рту, нахмурив брови, отправляюсь в Марсель, в Париж; вымеряю, какова длина фасадов домов, принадлежащих семейству Келли; считаю, сколько в них окон; расспрашиваю консьержек об общей площади…

Урожай неплох — принимаю поздравления своего адвоката. Мне стыдно: адвокаты по бракоразводным делам, «матримониальные судьи», — ассенизаторы любви, они видели столько грязи, что в конце концов перестали ее замечать.

Ну, а теперь перейдем к пенсиям: какая будет пенсия у моего мужа? Нам нужна информация — и вот уже на меня возложена новая миссия. Звоню одному из его друзей, он, как и мой муж, занимается кросскурсами; этот жестокосердый «рейдер» всегда имел ко мне слабость, но на этот раз он не собирается скрывать, что шокирован: «Пенсионная сумма? Расчет процентов? Да это же гнусно!» Действительно гнусно. А как, он думает, ведется война? В белых перчатках? А мой противник? Он, что, думает, что делает мне подарки? Не только не делает, но и мечтает забрать те, что уже сделал: недавно, зайдя в дом, чтобы забрать кое-что из бумаг (он ведет себя, «как у себя дома», потому что ключ у него остался!), он заметил на полке в коридоре чашу, полную разноцветных камней, привезенных мне им из своих путешествий — из своих путешествий вместе с Лор: «Эти камни тебе дарил я, — напомнил он мне сухо, — я мог бы забрать их…» Я сняла с правой руки кольцо, подаренное им во время нашей помолвки: «Это тоже твой подарок, можешь забрать и его…»

Не проведя в доме и пяти минут — только-только успел пройти из прихожей в гостиную, — он уже начал расчеты:

— Предупреждаю, я заберу половину пластинок (палец упирается в шкаф). И энциклопедию. Она — моя (указующий перст в сторону книжных полок). И «Плеяда» — моя. (Ну, конечно, — его! Неужели он действительно думает, что я буду требовать назад «его» Салтыкова-Щедрина или «его» китайских поэтов? Он оставляет своих детей, но не забывает о «Плеяде» — вот она, сила слова!) И потом, я хочу забрать свое кольцо для салфетки, ну знаешь, серебряное кольцо с моим именем… — И вдруг резко поворачивается к дальней стене: — А этот коврик? Он больше, чем тот, что ты принесла с собой, когда выходила за меня замуж; высчитываю половину их разницы площадей — получается восьмая доля, так?

— Давай, бери ножницы, режь!

«Мы делим все, мадам Келли, все до тринадцатой чайной ложки!» — мне на память приходят эти слова, которые несколькими годами раньше обронил шофер моего мужа во время своего третьего развода: как и в двух предыдущих случаях, он обильно обманывал свою третью супругу и был весьма удивлен, что она в конце концов восстала… Стоит заметить в его оправдание, что род занятий этого человека поощрял его на грехопадение — разве не располагал он, как и его патрон, ненормированным рабочим днем? И пока президент кампании взлетал вверх на лифте в эксклюзивные апартаменты, он клеил гостиничных администраторов. За двадцать лет он научился быть соучастником и учеником мужа, чьей потемневшей (шофер был родом с Мартиники) и уменьшенной копией он стал казаться в силу мимикризма — рост ниже среднего, галстуки поменьше и тоже микки-маусы, любовные связи поскромнее, обманы помельче… Он так же неустрашимо лгал: то для того, чтобы покрыть свои шалости, то — шалости своего патрона; он лгал своим женам, лгал любовницам, лгал мне, а иногда, застигнутый врасплох интрижкой, которая шла вразрез с интрижкой его шефа, лгал и ему. В общем, совершенный Сганарель для этого Дон Жуана! Но во всем остальном преданный, веселый, хитрый. Мне он очень нравился. Мне нравились те дружеские чувства, которые он питал к моему мужу. Я тоже ему нравилась, судя по всему, и, наполовину жалуясь, наполовину хвастаясь, он рассказывал мне о своих приключениях с адвокатами, о неприятностях с выплатами на содержание жен, детей, он говорил, как надо делить обстановку — с каждым новым разводом он становился все «круче»:

— До тринадцатой чайной ложки, слышите? И тарелки, и скатерти! Все пополам, я оставлю ей лишь глаза чтобы было, чем плакать!

Я слушала его и мотала на ус. Я слушала его и нисколько не сомневалась, что вскоре мне предстоит то же самое, и что из-за странного перераспределения ролей хозяин будет подражать слуге…

Забыл ли он, этот «golden boy», этот удачливый биржевой маклер, заповедь нашего брака? А я сама, разве я ее хорошо помню? Мы были молоды, безденежны (мои родители богатыми не были, а у Келли была уйма детей), мы были недальновидны, доверчивы и в качестве заповеди выбрали стих из Евангелия от Луки: «Посмотрите на полевые лилии: они не трудятся, не ткут… Взгляните на этих небесных птиц: они не сеют, не жнут, нет у них ни погребов, ни чердаков, однако Господь питает их…»

О, как они нынче свежи, наши полевые цветы, как прекрасны наши небесные птицы! Вороны и падальщики! «Погребов», «чердаков», столовых приборов и буфетов у нас теперь больше чем нужно, и мы ссоримся из-за каждой вещи, как два старьевщика: супница — тебе, но мне — разливательная ложка, перина — тебе, мне — матрас…

Развод — это бесславное поражение: не смерть на поле брани, а погибель в грязной трясине. Мы обсуждали сумму, положенную на содержание детей, шаг за шагом, копейка за копейкой, целый год, мы бы и дальше продолжили, если бы наш старший сын, игравший роль посредника между его так и не повзрослевшими родителями, не вмешался в это дело: обедая с одним, ужиная с другим, терпеливо, он привел нас к тому, что мы сошлись на определенной цифре. Вплоть до запятой. Это не фигура речи — мы обсуждали тысячи, сотни, десятки и даже единицы! Когда я появилась с этим черновиком соглашения у моего адвоката, она расхохоталась мне в лицо:

— Вы хотите, чтобы я появилась в суде с такими расчетами? Обычно, дорогая моя мадам, округляют! Меня на смех поднимут с вашими десятыми долями! Копейки после запятой! Подумайте, ваша общая сумма даже не делится на четыре!