Патрик Нит - Новоорлеанский блюз Страница 20

— Что, это и вправду так?

Муса кивнул.

— Именно так. До тех пор, пока не родится ребенок. А потом возникает идеальный треугольник, и ребенок становится его вершиной.

— По-твоему, чтобы решить семейные проблемы, мне надо кого-то трахнуть? Фантастика!

Муса засопел. Головная боль возвращалась; она всегда возникала, когда он приходил в саркастическое настроение; к тому же сейчас от нытья Тонго его просто мутило. Вождь или не вождь; закулу или не закулу; друг или не друг — вся эта история затянулась слишком надолго. К тому же у него и своих неприятностей невпроворот; что делать, если сны, которые он видит, заставляют его просыпаться, а проблемы других людей навевают на него сон? А Тонго… он не слишком уверен в измене. Он сам наверняка может помочь себе, если выйдет из этой своей меланхолической задумчивости.

— Давай лучше выпьем пива, — предложил он, со вздохом вставая на ноги. Но Тонго продолжал сидеть.

— Я вообще не должен был на ней жениться, — снова затянул вождь. — Все так считают. Даже ее отец не хотел, чтобы я на ней женился.

— Но, друг мой, ведь ты же любишь ее. И нравится тебе это или нет, но жизнь сложилась именно так.

— А сколько будет стоить любовь, если ее отнести на рынок?

— Это будет зависеть от того, на какой рынок ты ее понесешь, — ответил Муса, направляясь к двери.

Наконец Тонго тоже встал.

— Даже этот пьянчуга Камвиле говорил, что мне не следовало на ней жениться. Он говорил, что у нее обезьяньи уши. Хотя сам я этого не видел.

Муса, остановившись у двери, смотрел на своего друга. Обезьяньи уши? Представив себе мысленно лицо Кудзайи, он сразу же осознал, что никогда уже не сможет смотреть на него без с трудом сдерживаемого смеха.

— Я думаю, тебе следует успокоиться, — сказал он.

Деревня словно вымерла. Дети пасли скот, мужчины уже приступили к возлияниям, женщины все еще работали в поле (Кудзайи, к великой радости Мусы, тоже была в поле). Тонго, пребывающий в состоянии печальной задумчивости, шел, медленно волоча ноги, словно дикий зверь, бредущий к месту смерти. Но закулу вдруг быстро зашагал прочь. Он точно не знал почему: то ли послеполуденный бриз донес до него запах пива, то ли ему просто потребовалось переодеть рубашку.

— Закулу, — обратился к нему вождь, — а где пруд, наполненный слезами?

— Какой пруд, наполненный слезами? — спросил Муса, обернувшись на ходу.

— Тот, о котором поется в песне. — И Тонго затянул: — Сикоко кувизва сопи вадела, цвумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде.

Муса остановился и пристально посмотрел на друга. Слова песни всколыхнули что-то в его голове, он протер глаза костяшками пальцев и откинул назад косичку, дабы убедиться в том, что он не спит. А все потому, что образы, виденные им во сне, набросились на него со всех сторон, словно шакалы на труп: мальчик с голосом, не умолкающим ни на мгновение, нагая девушка, плавающая в пруду печали: дубинка из ветви баобаба, ставший злым закулу, орел… Он неистово затряс головой, а когда в изнеможении остановился, увидел Тонго, глядящего на него с любопытством.

— Прости меня, друг, — сказал Муса. — Сегодня мне не до пива. Я должен пойти домой, лечь в постель и выяснить, что происходит. Да поможет мне в этом Божественная Луна!

IV: Брать или не брать

Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год

Большинство местных жителей были согласны с тем, что караван «лендроверов», с которым прибыли американские археологи, явился самым значительным и необычным событием в жизни Зиминдо с той поры, как революционно настроенные партизаны основали в деревне свой лагерь (перед тем, как командование мятежников решилось окончательно захватить столицу). Эта оценка была, впрочем, скорее теоретической, поскольку тогда, шесть лет назад, жители деревни, все как один, при приближении солдат скрылись в зарослях, чтобы сохранить своих дочерей и цыплят от головорезов, обладавших к тому же волчьим аппетитом. Поэтому единственным местным жителем, способным высказать непредвзятое суждение по этому поводу, был закулу Муса, поскольку сам стоял во главе революционного движения. Впрочем, когда появились археологи, он пребывал в финальной стадии своего непрерывного пятидневного сна, а то этот странный и дотоле не слыханный здесь рокот моторов навряд ли разбудил бы его.

В течение примерно месяца все только и говорили о том, что группа прибывших мусунгу роет в земле ямы в десяти милях от деревни Мапонда, там, где в прежние времена стояла дамба. Большинство (те, кто еще не забыл слухи о ведьме, которая произвела на свет чонгололо) не верили этим рассказам, однако многие были уверены в том, что шайка мусунгу способна на что угодно, а поэтому самое лучшее — это не вмешиваться в их дела.

Когда «лендроверы» остановились возле лавки мистера Мапандпванда, дети облепили их, выпрашивая сладости или кока-колу. Но когда из машин появились археологи, самые младшие с криками бросились к мамам, потому что никогда прежде им не доводилось видеть таких волосатых (и страшных) людей. Бороды некоторых археологов были настолько большими, что, казалось, дай им порасти еще мгновение или два, и самих глаз не будет видно. Один из жителей вспоминал впоследствии, что «мусунгу были настолько косматыми, что я боялся, не приставили ли они себе головы вверх ногами», и его подвыпившие собутыльники весело хохотали, повторяя сквозь хриплый хохот: «что верно, то верно».

Но самое сильное впечатление произвела молодая чернокожая женщина, выпрыгнувшая из первой машины. На ней был традиционный читенге, на голове цветастый яванский платок, а сама она была хороша, как цветущее деревце джубу. В отсутствие вождя (который, как обычно, сидел в своем бетонном доме и курил сигареты, пребывая в подавленном состоянии по причине собственных жизненных проблем) Тефадзва ‘Нгози взял на себя инициативу приветствовать прибывшую красавицу.

— Мазвера се масиси, — начал он.

Молодая особа улыбнулась и заговорила с непонятным акцентом.

— Урибо бра! — ответила она, что в вольном переводе означало: «все в порядке, крошка!». Женщин деревни сильно озадачило то, что эта девушка одета так, словно пришла на похороны, и что она отвечает на приветствие пожилого уважаемого человека так, как обычно отвечают проститутки.

Однако вскоре выяснилось, что эта молодая женщина была иностранкой и едва говорила на языке замба. Но она не стеснялась пытаться говорить на нем, а местные жители были готовы ей помочь (хотя их сильно озадачило, почему не мусунгу, а чернокожая женщина старается выучить их язык?). Но стоило ей перейти на английский, как мужчины начинали смотреть на нее пустыми, бессмысленными глазами и произносили преувеличенно вежливыми голосами нечто похожее на «я хорошо не говорить», а женщины, закрыв лица ладонями, давились от смеха.

— Я прибыла сюда из Америки, — объявила она. — Я оскорбляю вождя.

Мужчины хмуро посмотрели на нее.

— Вступи в клуб, — сказали они. А потом добавили: — Жди своей очереди.

Но жена Тефадзва поняла, что она имела в виду (ведь язык замба требует исключительно точного произношения), и сказала:

— Она не собиралась никого «оскорблять». Она спутала чиседа и чеседа. Объясните это ей.

Прошло по крайней мере двадцать минут, пока девушке объяснили, как надо выразить словами то, что она хочет, — ведь местным жителям тоже хотелось повеселиться.

Гудение моторов «лендроверов», долетевшее до ушей Тонго, разожгло в нем любопытство. Но он решил, что вряд ли вождю подобает бежать сломя голову, как бездомной дворняжке, услышавшей звяканье кастрюли с супом. Стараясь не спешить, он отыскал и надел церемониальный пояс, перенес из спальной хижины в бетонный дом два плетеных стула и кассетный магнитофон, затем присел, закурил сигарету и попытался принять безразличный вид. А где Кудзайи? Для соблюдения этикета Тонго хотел, чтобы его жена была рядом с ним. Но она, как обычно, работала в поле, причем работала ради того, чтобы избежать споров с ним и взаимной неприязни. По правилам, Муса тоже должен был бы быть здесь. Но закулу смотрел сейчас какой-то очень важный сон, и Тонго знал, что лучше его не будить.

Тонго выкурил три сигареты в ожидании подходящего, по его мнению, момента выхода к народу. Время от времени он подходил к двери, прислушивался к громкому смеху, раздававшемуся поблизости и, нетерпеливо качая головой, возвращался к своему стулу. Ну неужто никто из обитателей деревни не додумается до того, чтобы привести гостей к его краалю?

Вдруг до слуха Тонго явственно донесся гул приближающейся толпы; он поправил пояс и зажег новую сигарету, считая, что оба эти атрибута придадут его внешности достоинство и истинное величие. Сделав глубокий вдох, он распахнул дверь своего дома. У порога, казалось, собрались все жители деревни. Они приветствовали его появление веселыми криками, а по выражению их лиц он понял, что главная цель их прихода сюда — повеселиться. Впереди толпы стояла красивая девушка в великолепном национальном костюме, сияющем неподдельно живыми красками: небесно-голубой; зеленой, как свежая листва; желтой, как сияющее солнце. Это было вовсе не то, чего ожидал Тонго. Он нахмурил брови и, вместо того чтобы более внимательно присмотреться к ситуации и обдумать ее, спросил: «Кто умер?». Обитатели деревни закатились громоподобным хохотом, а девушка, не понимая, что произошло, вконец смутилась.