Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 20

Помнится, так, или примерно так, она говорила, поднимаясь с нашего брачного ложа. Мы оделись и сошли в нижний этаж. Я зажег камин; пока она раздувала огонь маленькими, старинными мехами, я, отпрянув от огня, выпрямился, и голова у меня так закружилась, что пришлось схватиться за каминную доску: я был впервые потрясен — то есть впервые на моей памяти — вопросом человеческих взаимоотношений, одним из тех, которые почти неразрешимы, а этот и вовсе ставил в тупик: «Соблазнительная, жизнерадостная, темпераментная женщина, что она столько лет находила в отразившемся в зеркале над камином старике, который сегодня опять стал ее любовником?» Время от времени я на разные лады задавался этим вопросом впоследствии, и не потому, твердо заверяю сам себя, не потому, что был принижен или подавлен ее зрелостью и привлекательностью, не оттого, что боялся стать безвольным пленником ее властного очарования, женственного изящества, слитого с пылкой чувственностью, природного юмора и артистичной грации. Вопрос этот я ставил только, и еще раз только, потому, что разрешение его могло высветить какие-то мои способности и свойства тех, канувших в беспамятство, времен. Теперь, после ее смерти, я знаю, что ответ забрезжит, лишь когда я с возрастом снова стану таким же юнцом, каким понравился ей во дни ее юности; когда я заодно помолодею и состарюсь настолько, что обрету память прошлого.

В саду было еще светло: он простирался далеко на запад и медленно уступал сумеркам. Мы оба оказали предпочтение виски. Там, у камина, я и узнал от нее, что, когда мы встретились под Рождество 1929-го, она еще была бездетна, а моя помолвка дважды расторгнута. Мы обменивались рождественскими поздравлениями и немногим сверх того: я прислал ей книгу, биографию леди Гамильтон, она мне — шуточную открытку-«валентинку»; была пара случайных писем. Мои открытки приходили с севера Англии или из Лондона, куда я обычно приезжал на Рождество к женатому брату Джиму: он тогда работал в «Морнинг пост». Ее открытки — неизменно из Дублина, с Фицуильям-сквер. Но в двадцать девятом мой брат временно перешел в штат «Айриш таймс», и на этот раз я имел возможность бросить свое поздравление прямиком в ее почтовый ящик. Она вернулась домой после предрождественской беготни по магазинам, позвонила мне, я тут же явился, не убоявшись тумана, и вот мы сидели у огня и болтали — с горячими стаканами в руках; она рассказала мне, почему грог так называется — в честь английского адмирала восемнадцатого столетия Вернона, прозванного «Старина Грог», потому что бриджи у него были из грогрэма, то бишь из фая; рассказала и вдруг отошла к высокому окну, поглядела на почти невидимую площадь, помолчала и обратилась ко мне через плечо.

Как она теперь припомнила, сказано было вот что:

— Лондон. Темза в тумане. Баттерси. Чизик. Ричмонд-парк. Из-за вас у меня mal du pays [10].

Встречаясь с кем-нибудь после долгой разлуки, мы часто говорим: «А вы ничуть не изменились». Это означает всего-навсего, что мы видим сквозь пелену времени то же, что видели всегда, и, сами старея и снашиваясь, утешаемся мнимой неизменностью других. За сорок с лишним лет, от встречи у фонтанов до воскресенья на Эйлсбери-роуд, она, должно быть, сильно изменилась. Но в тот вечер, попозже, я попросил показать мне ее фотографии фонтанных времен, она достала объемистый альбом — и я поразился, до чего она сохранила свой облик сорокалетней давности. Я даже принялся ее нежно поддразнивать: она, мол, докторесса Фаустина, она продала душу дьяволу за вечную молодость; а особенно впечатляло то, что мне, значит, можно безбоязненно и даже радостно молодеть. Она, конечно, все-таки изменилась: иначе была одета, иначе причесана, чем на фотографиях; скрывала старческое увядание под длинными рукавами — я ведь замечал в зеркале свою обвислую, дряблую плоть от подмышки до локтя, — носила жемчуг в несколько ниток на шее, золотые кольчатые браслеты на сморщенных запястьях. Но это за целых сорок лет; а как же мало перемен принесли, должно быть, те пять, от фонтанов до площади: у нее, конечно, была та же точеная девическая фигура и коротко подстриженные по моде двадцатых годов белокурые волосы, когда она стояла у высокого окна в георгианском стиле и видела сквозь мутные сумерки запертый сад своего прошлого.

— Mal du pays? Да, такие слова я, полуобернувшись, сказала тебе в тот сочельник, но слышала-то я в это время, как Реджи принимает у себя внизу пациентку, леди Бреффни, в девичестве Макмагон. Она была из простых; вышла замуж и заважничала. Она носила своего первого ребенка. Реджи на диво умел обходиться с такими женщинами — сочувствовал, ободрял, очаровывал: на нужный срок он обаятелен с избытком. В былые дни, я уверена, особый секрет его обаяния для беременных заключался в том, что они вздыхали по нему, по такому сильному, высокому, бодрому, атлетически сложенному мужчине, жена которого не может родить ему ребенка — они бы смогли.

Я вернулась к огню от туманного окна, села и сказала тебе: «Я хочу развестись с Реджи». Тебя это шокировало — не потому, что ты был католик и не признавал развода — я же говорю, на мой взгляд ты и тогда, по существу, ни во что не верил, а уж потом, — она лукаво улыбнулась, — и того меньше. Шокировала я тебя, объяснив, что вырвать развод у Реджи можно лишь при одном условии: изображать виновницу придется мне. Ты сразу обозвал его свиньей, а я взяла под защиту. Ведь Реджи вовсе не мерзавец, просто ему плевать на все, кроме спорта и своей работы, и, по мне, пусть бы развод обставляли как угодно, только вот мать с отцом огорчатся, когда мое прелюбодеяние будут обличать в английском суде и смаковать в газетах.

Тут ты вскипел, а внизу зарычал автомобиль, хлопнула входная дверь, и Реджи взбежал к нам по лестнице. Я представила тебя как друга семьи. Он пустил в ход все свое обаяние, да ты ему и правда очень понравился, он выпил с нами грогу и просил его извинить — ему надо, сказал он, бегом бежать к себе в клуб, праздновать там сочельник.

— Хотел бы я припомнить, каков он тогда был.

Она повела глазами и указала на дальнюю стену. Я подошел к портрету. В три четверти, за рабочим столом, опершись на правую руку, левая на подлокотнике кресла, голова повернута к художнику или зрителю, легкая, насмешливая, чуть высокомерная улыбка. Белокурые волосы, голубые глаза, выпяченная нижняя губа, свежий румянец, довольно интересное лицо. Я было подумал, что это Орпен, но тут же вспомнил блистательного орпеновского ученика Лео Уилена.

— Когда написан? — спросил я не оборачиваясь, не отрывая восхищенного взгляда от мастерской работы и любопытной натуры. — Кисти Уилена?

— В тридцать пятом. Да, Уилен был тогда в большой моде.

Я возвратился к камину.

— Очень впечатляет.

— В тот день вы встретились впервые, и он на тебя произвел такое впечатление, что мне даже смешно стало, но я не рассердилась и не удивилась, когда ты после его ухода изумленно спросил: «Развод? По-моему, славный малый. Чем он вам плох?» Я подождала, пока снова грохнула входная дверь и его «бентли» отъехал, потом сказала — и ты был первый и последний человек, которому я это сказала, очень уж в гнусном настроении ты застал меня в тот сочельник: «Всем он хорош, хоть и нудноват, — только он ничего не может. А я хочу иметь детей». Тут он, конечно, был чем слабее, тем сильнее: он ведь знал, что ничего подобного я на суде не скажу. Знал, что я понимаю: не быть ему после этого гинекологом, в Дублине во всяком случае.

Неужели все это правда? Импотент? Тот здоровяк, которого я увидел утром в Росмин-парке? У нее же есть взрослая дочь, Анадиона. И они по-прежнему живут вместе. Разве что Анадиона не его дочь?

— Вернувшись в Колчестер, ты написал мне, я ответила, и мы стали переписываться довольно часто. В феврале моя мать заболела, мне пришлось съездить в Англию, ты явился в Лондон, и мы обедали с тобой в ричмондском кафе Шортта. Ты приехал в Ирландию на Пасху. Реджи потащил тебя играть в гольф, а услышав, что ты член Королевского яхт-клуба в Харидже, стал чуть не силком вербовать к себе в экипаж — в середине мая они собирались в Ниццу. Я просила тебя не плыть с ним — всю зиму у нас болезненно назревал развод, и я боялась, что он начнет втягивать тебя в наши дрязги, как мы уже втянули большинство друзей, которые сделались чем-то вроде прокладки: он на одном конце стола, я на другом, а между нами гости. Я знала, что ты полувлюблен в меня, и вовсе не хотела демонстрировать тебе неприглядную сторону моей жизни. И очень обрадовалась, когда ты сказал, что в Ниццу с ним не поплывешь, не выйдет, но зато обещал, не знаю уж, ради меня или нет, что заедешь туда к нам на пару дней под Духов день.

— К нам?

Она взяла альбом, полистала его и отыскала снимок — Реджи, она и какой-то юноша стоят на борту пришвартованной яхты. Солнце сияет, мужчины в белом, и она в белом пуловере и мятых белых брюках. Все трое смеются. Юношу я узнал: будущий муж Анадионы, Лесли Лонгфилд. Она такая молодая, такая счастливая и оживленная, такая хорошенькая! Теперь-то я знаю, что это все одна видимость. Смех — и тот неспроста: она на сцене, и занавес поднят. Carpe diem [11]. Я забыл — а надо было — спросить, кто снимал.