Иселин Херманн - Домино Страница 20

Зефиру кажется, что она стала еще более закрытой после инцидента в ресторане. Кроме спора с Виолетт, о котором она рассказывала… да, наверное, неделю назад, она совсем не разговаривала со своим мужем. В течение семи дней они перекидывались только односложными репликами. Хотя она не особо разговорчивая, тем не менее это для нее довольно непривычно. Да, она неэмоциональная, но не бесчувственная. Манон не знает, сможет ли заставить себя кое-что сделать. Она думает кое-кому позвонить и открывает телефонную книгу, но оставляет эту затею.

Сабатин часто говорила, что считает, что нет более красивого слова, чем слово «открытый». Насколько лучше звучит «открывать», чем «закрывать». Каким-то странным образом она чувствует себя немного грязной после этой встречи. Как будто она сыграла не свою роль. Самое ужасное слово, которое она знает, — «никогда». Это ужасное слово. Особенно в сочетании «никогда больше».

Зэт остается в кафе. Он с таким же успехом может приступить к этому здесь, где он находится. Почему он рассказал ей о своем творчестве? Было ли это необходимо? Это опасно, опаснее, чем то притяжение, которое он чувствует, когда хочет рассказать ей все. Он заказывает двойной эспрессо. Сколько же своих текстов он написал в кафе! Да, ему нужно собраться и выполнить заказ издательства.

Ночи в клинике были неплохими рабочими ночами, но больше всего ему нравится сочинять в кафе. Он считает, что истории в каком-то смысле становятся более интересными, более живыми и имеют привкус окружающей его атмосферы. На самом деле он может писать где угодно, он умеет хорошо концентрироваться. Кроме того, многие из его рассказов пишут сами себя. Он просто вытряхивает их из рукава. Из левого.

Когда женщины пытаются взять себя в руки, а ситуацию под контроль, они начинают взъерошивать волосы. По крайней мере, так сделала Сабатин, когда покинула кафе. Сколько, интересно, сейчас времени? Она не взяла с собой сумку, так как выбежала на улицу спонтанно. Единственные часы, которые она носит, — это мобильный. Сейчас одиннадцать, видит она на больших часах, которые висят перед магазином. Это просто-напросто магазин часов. Сейчас одиннадцать. Одиннадцать. Одиннадцать. Сегодня пятница, 9 марта, и время — одиннадцать. Она останавливается, еще раз смотрит на большие часы, которые одновременно являются и часами, которые идут, и вывеской, которая висит. Фредерик! О нет, не сама ли она сказала ему утром, когда провожала в школу? «Не забудь, тебе нужно к зубному в одиннадцать часов. Я заберу тебя». Она почти рыдает. Она предала своего сына. О нет, что же делать, что делать? Сумка лежит дома. У нее нет ни денег, ни мобильного, ни карточки на метро. До дома десять минут. Десять минут — это слишком много. Десять минут до метро и, по меньшей мере, пятнадцать минут до школы. Она решительно разворачивается, идет, нет, бежит обратно в кафе, где этот вот, к счастью, еще сидит за столиком.

Прости! Ей больше не надо взъерошивать свои волосы. Ты не мог бы одолжить мне мобильный и немного денег?

Он смотрит в сторону. Не забудь про клетки мозга.

Что ты имеешь в виду?

Мобильные телефоны превращают мозг в кисель. Только посмотри, какой мягкой стала твоя голова от мобильного излучения.

Она разводит руками. Послушай. Ты можешь мне помочь? Я забыла…

Естественно, я могу помочь тебе. Раздобыть телефон?

Да, и одолжить мне немного денег.

Не успела она и оглянуться, как он уже взял телефон соседа по столику. А телефонный справочник? Она лихорадочно обращается к мужчине за барной стойкой. Зэт уже сбегал вниз, где рядом с туалетом лежит телефонная книга.

Что ты ищешь?

Она называет имя стоматолога — он тут же его находит. Пока она звонит, она пишет название школы на салфетке. Суть обоих звонков состоит в том, что она задерживается. Приедет через двадцать минут. Не могла бы секретарь передать сообщение Фредерику? Да, он стоит перед школой. Спасибо. Она берет взаймы сто евро. У него есть и помельче, но он хочет быть уверен, что у нее достаточно денег. Он молча ловит ей такси.

Спасибо! В такси Сабатин чувствует смущение. Во всем теле. Повсюду. И в руках. Когда машина наконец останавливается у школы, она видит, что Фредерик стоит за воротами на солнце. Белом, мартовском. Одинокий маленький мальчик. Маленький, несмотря на свои тринадцать лет. Совсем один.

Секретарь тебе ничего не передала? Она целует его.

Передала, но я хотел подождать тебя здесь. Я стеснялся снова вернуться в класс.

Прости, милый, я сидела над заданием, которое надо было закончить.

Ничего страшного, мама.

Сабатин простудилась или что-то в этом роде. Она находит в кармане бумажные салфетки. Если бы только взрослые были такими же лояльными и снисходительными по отношению к своим детям, как дети по отношению к родителям. Тебе же холодно! Пойдем, мое сокровище, такси ждет.

Мама! Да нам не нужно такси. Это же всего две остановки.

Но Сабатин знает, что сейчас все должно быть по высшему разряду. Это чрезвычайная ситуация. Сабатин исполняет роль в неком спектакле. И так как врач надел Фредерику брекеты и на верхнюю, и на нижнюю челюсть, они идут в блинную и прогуливают остаток школьного дня. Но даже это не перевешивает обиды Фредерика — быть забытым собственной матерью. Она забыла его.

Сабатин взяла сто евро взаймы у мужчины, которого не знает. Это ей не нравится. Она не привыкла быть в долгу. Но дело не только в этом.

Манон испытывала беспокойство, вызванное мужчиной, которого, как ей казалось, она знает, ведь она прожила с ним шестнадцать прекрасных лет.

Роз скучает по мужчине, который, она точно знает, является отцом ее ребенка.

Он ни по чему не скучает. Заказывает еще чашечку кофе и… да, если он должен по чему-то скучать, так это по клинике Артман, поскольку, если нужно написать что-то для «белой серии», в которой, как свидетельствует название, речь идет о мужчинах и женщинах в белых халатах, работа являлась идеальным источником вдохновения. Но ничего страшного, он знает всё как свои пять пальцев. Еще он ловко вставляет в рассказ двух гимназистов, сидящих на лавочке перед кафе. Поцелуй — это так интимно. Хотя это происходит весной на улицах по всему городу. Гимназисты становятся медсестрой Дорой и ее тайным обожателем Томми. В 15.48 он пообедал и забегает к Роз и Лулу. Да, он обязательно побудет с малышкой пару часиков и в четверг, и в пятницу.

Ты сделаешь это?

Конечно, где мне ее забрать?

Здесь.

Роз, иногда глупость тебя украшает. Но не всегда. Я же не могу выйти отсюда, из 55-го номера, с коляской, не так ли? Ты должна это понять.

Это все равно что открыть кран с водой, из которого сейчас льются слезы. Так много всего, что мне все время нужно понимать, Токе. А как же я? Я тоже существую. Почему именно о твоей жене нужно думать?

Опять то же самое. Ну в смысле: нас трое, вас только двое, всхлипывает она.

Он прижимает ее к себе, потому что знает, что это самый лучший способ перекрыть кран. Но сейчас Лулу тоже открывает шлюзы. Она лежит на полу и хнычет. Токе берет ее на руки и напевает «Sur le pont d’Avignon»,[10] и обе девочки успокаиваются. Все уладится. Все обязательно изменится, вот увидишь. Единственная объективная правда, когда он говорит, что ничто не продолжает быть тем, чем является. Но это не то, что слышит Роз. Она кладет голову на грудь своего решительного тайного обожателя. Можно подумать, что она прочитала историю о больнице, которая существует пока только в первом варианте, недалеко от собственной щеки. Сейчас здесь присутствует лишь его тело. Его сознание не здесь: он слышит холодновато-нейтральный женский голос в метро, который предупреждает пассажиров не подходить близко к краю платформы.

Дома Манон сразу же идет в гостиную. Зефир сидит за компьютером. Играет радио. Она выключает радио и залезает с ногами на диван. Она знает: что-то не так, просто не знает что. Сартра опять зовет весна, и слушать его просто невыносимо.

Нельзя ли отправить это животное в санаторий?

Если бы Манон не была в своем самом ледниковом настроении, она бы заметила, что, откровенно говоря, он должен быть более снисходительным к собаке и что она ничего не может поделать с тем, что единственная собака, которую он когда-либо любил, была черным метисом. Она тянется за книгой, которая лежит на длинном стеллаже за диваном, и углубляется в чтение. В начале восьмого он переодевается и кричит Манон, что ему нужно на вечернее дежурство. Она не видит, что на нем темный костюм и рубашка Cerruti. И не знает, что он обязательно отметится на работе и обязательно получит деньги за свое вечернее дежурство, но что пропуск — это билет в Оперу.

~~~

Если бы у Дамы с камелиями была добросовестная сиделка, то все закончилось бы иначе.

Что за вздор, Эрик. Существует ли более прекрасная смерть, чем смерть от любви?