Виктор Пронин - Особые условия Страница 20

Вслед за ним вошла Жмакина, молча постояла, привыкая к полумраку, хмыкнула непонятно чему, повернулась к следователю:

— Здравствуйте вам.

— Ты что же это, голубушка, на Украине родилась?

— А как вы догадались?

— Хитрый потому что! Тебе ничего про мою хитрость не говорили? Сейчас сама все поймешь. Садись, Вера, платок снимай. Тепло тут у нас. И дело жаркое, и печь Михайло натопил так, что спасу нет. Да, предупреждаю, за ложные показания несешь уголовную ответственность.

— Так что ты того... не балуй! — строго добавил Шаповалов.

— Это как же понимать? Похоже, вы мне угрожаете? — Вера прищурилась, не приняв ни шутливого тона Белоконя, ни строгости участкового.

— Что ты, что ты! — замахал руками следователь. — Какие угрозы! Меня самого за угрозы посадят! Понимаешь, Вера, по закону я должен предупредить, чтобы человек знал — за вранье судят. Поняла? Зовут меня Иван Иванович. Тезки мы с тобой по батюшке, вроде братца с сестрой.

— Ага, — Вера кивнула головой, решив что-то для себя. — Я, конечно, извиняюсь.

— Ничего, бывает. Я почему предупредил — чтоб не говорила ты потом, что, мол, вовсе не врала, а пошутила. Понимаешь, шутки у некоторых до того чудные бывают... Так вот за такие шутки можно кой-чего схлопотать. А что, бывали случаи! Если не возражаешь, приступим? Ты работаешь в магазине? И как я понял, нечто вроде распивочной там у вас?

Вера чуть ли не минуту с подозрением смотрела на Белоконя, усмехнулась:

— И точно, Иван Иванович, хитрый ты человек. Ну, ладно, господь тебя простит. А что до остального, то правду тебе сказали, торгуем пивом в магазине, потому как нет больше в Поселке торговых точек. Пиво иногда летчики забрасывают попутными вертолетами. Не отказываться же — мужики проклянут. Не отказываемся. И народ доволен, и план есть.

— А тебе от пива какая радость? Ведь хлопоты одни! — Белоконь от любопытства даже голову набок склонил.

— Ну, как же, если люди довольны, мне это всегда в радость, — Вера откровенно улыбнулась. — Для людей работаем, стараемся в меру сил.

— Я смотрю, Вера, ты тоже очень хитрый человек, — ручка следователя быстро-быстро заполняла линованный голубоватый бланк. — Скажи, будь добра, а сколько тебе лет?

— А сколько бы ты дал?

— Годик я бы тебе на всякий случай дал! — не выдержал Шаповалов. — Ишь язык распустила! Следствие идет! Показания даешь, а не пивом торгуешь! Человек с тобой по-людски говорит, совесть поимей! Документы оформляются, а ты все думаешь, что заигрывают с тобой! Отыгралась, хватит! Для протокола человек спрашивает, а не для того, чтобы!

— Для протокола — двадцать девять, — вздохнула Вера.

— Двадцать девять?! — воскликнул следователь. — Надо же... Я думал, совсем девчонка! Лет двадцать, ну, двадцать два...

— Видишь, Михалыч, как надо с женским полом разговаривать? — повернулась Вера к участковому. — А от тебя кроме хамства сплошного и не услышишь ничего. Отыгралась, видишь ли... Ничего, еще поиграем! Такие игры затеем — ошалеешь!

— Продолжим наши игры, — вмешался Белоконь. — Ответь мне. Вера, на следующий вопрос... Ты замужем?

— Да. Хотя... Нет. Сейчас нет. И сошлась и развелась на Проливе. Бог даст, опять сойдемся... Пролив он такой — кого угодно и сведет, и разведет. Вот приедешь, Иван Иванович, в следующий раз, а фамилия у меня Шаповалова! То-то смеху будет, а, Михалыч?

— Но-но! Ты это... не балуй! — участковый смешался и, чтобы скрыть растерянность, отошел к печке, начал подбрасывать в огонь оттаявшие поленья.

— Почему же разошлись? — спросил Белоконь.

— Была история... К нашему разговору отношения не имеет.

— Какая там история! — воскликнул Шаповалов. — В блуд Верка ударилась. А муж ее, Жмакин, наш главный механик, особо не рассуждал — дал ей коленом под одно место, и будь здоров!

Вера медленно повернула голову, посмотрела на участкового, долго так посмотрела, чтоб он успел заметить, какой у нее презрительный и опасный взгляд, чтобы осознал неизбежность крепкого разговора.

— Ну до чего же испорченность человеческая так легко все границы переходит! — обернулась Вера к Белоконю. — Не пришло ведь в голову сказать Михалычу, так, мол, и так, товарищ следователь, случилась у нашей Веры единственная красивая любовь в жизни, но кончилась печально. Нет, не сказал так и не подумал даже. Блуд, говорит, и все тут. А тоже мораль читает, жить учит. Подумать только — жить учит! А чему оно может научить? — в устах Веры «оно» прозвучало, как высшая степень презрения.

— Ладно, Вера, — сказал следователь, — простим его. Человек строгих правил, опять же должность обязывает, работа ответственная... Простим. Расскажи о магазине.

— Та что там рассказывать... Обычный магазин, сделали его в брошенной избе. А как-то раз торговые наши организаторы и вдохновители не иначе как с перепугу забросили бочку пива. Мы, конечно, еще попросили. С тех пор иногда подбрасывают... Раз в месяц, в два, в три... Когда как.

— Много народу собирается?

— Пока пиво есть, почти все мужики перебывают, да и женщины, я заметила, не прочь пивком побаловаться. В магазин, как в театр, ходят — у нас ото и податься некуда. После работы приходи домой отсыпаться, а отоспавшись, на работу собирайся. Клуб, правда, есть при школе. Вы не были в том клубе? И правильно. Кроме наглядной агитации, нет ничего. Мыши одни. Эту самую агитацию развесили, когда год назад к нам один большой человек из района на охоту заглянул. С тех пор больше не заглядывал, агитацию по этой причине не протирали.

— Бедная агитация, — вздохнул Белоконь. — А драки часто бывают?

— Та никогда у нас такого не было!

— Значит, человека зарезали в первый раз? Кто там его зарезал? Уже очухался, говорят. Знаешь, Иван Иванович, я такое скажу... Бывает, драка начинается за неделю, за месяц, и в уме они уже давно смертным боем друг друга колотят. Ну, обидел один другого, слово поперек сказал, за дивчиной приударил — вот они в уме и дерутся. А тут подворачивается возможность наяву счеты свести, и упустить такой случай никак нельзя, характер не позволяет. Иначе за что уважать себя будешь? Что расскажешь, когда на Материк вернешься? Вера, я не против, пусть в уме хоть весь Поселок друг друга переколотит. Но мне интересно, кто первым наяву ударил? В тот самый вечер, в магазине. Ведь все состоялось на твоих глазах, верно?

— А вот и не знаю. Не видела. У нас ото так — пиво налей, закуску подай, сдачу отсчитай, на глупость каждую ответь, а не ответишь — на себя пеняй, а там уже очередь за хлебом, мылом, шилом выстроилась. Строители, скажу я, не самые вежливые люди на белом свете.

— Я тоже не самый вежливый, и Михайло вот не дюже обходительный, однако драки мы с ним стараемся не затевать. А что Горецкий? Думаешь, он зачинщик? Ничего подобного. Ведь этот... Елохин так на него попер, так попер...

— И тогда Горецкий вынул нож и ударил его?

— Так уж и ударил... Отмахнулся. Значит, удар ножом ты видела? Это очень важно. Хорошо, что не стала утаивать и помогла следствию.

— Чего это я помогла? Ничего я не помогла. И не надо меня нахваливать, заслуги мне всякие приписывать, без заслуг проживу. Ты спрашиваешь — я отвечаю.

— Конечно, отвечаешь. За все свои показания отвечаешь. Потому что после того, как подпишешь их, они сразу перестают быть просто писулькой, в которой можно и приврать, и приукрасить, они перестают быть просто записью нашей с тобой приятной беседы, хотим мы с тобой этого или нет. Это что же такое с ними происходит? Что за удивительное превращение? Очень простое превращение. Они становятся документом, юридическим доказательством. Или лучше сказать — доказательством, имеющим юридическую силу. Она уже влияет на судьбу человека. Представляешь, Вера, ты вроде просто так поговорила, словечко обронила, плечиками передернула, а на кону-то — жизнь человеческая! Тот же Елохин, ведь не исключено, что инвалидом останется...

— Проживет.

— Вера, деточка моя, разве можно так говорить? Неужели ты считаешь, что все получилось справедливо?

— С каких это пор с продавцом стали о справедливости говорить? Не нам об этом судить. Это уж ты, Иван Иванович, решай. Тебе ото деньги за это платят, вроде неплохие деньги — отрабатывай.

— Да, — протянул Белоконь с неподдельным огорчением. — Жаль...

— Меня, что ли, жаль тебе стало?

— Да нет, скорее, себя. Видно не по душе я тебе пришелся... Мне до того обидно бывает, когда вот так незаслуженно по физиономии получаешь... Ну, ладно, главное мы выяснили — Елохин сам подошел к Горецкому, а тот ударил его. Ножом. Правильно я записал? Ничего не напутал, от себя не прибавил?

— Ты что, Иван Иванович, в самом деле обиделся? — Вера была растеряна, на нее, видно, подействовали слова Белоконя.

— Так ведь живой я человек, Вера! Ну, должность у меня, ну, следователь я, но, кроме того, ведь и человек! Может, вовсе и неплохой человек. Некоторые считают, что даже хороший. А ты так со мной разговариваешь, будто я уже провинился перед тобой и нет мне никакого прощения.