Дон Делилло - Mao II Страница 20

Она юркнула под одеяло, повернулась на бок, лицом к стене, демонстрируя, что всерьез решила заснуть. Медленно-медленно соскальзывать в пустоту, где глохнет внутренний голос, где исчезает разница между светом и тьмой. Но в конце концов наступил момент, когда ей пришлось признать, что спать не хочется. Она сбросила одеяло и, перевернувшись на спину, полежала немного. Потом слезла по лестнице и подошла к окну, увидела клубы пара над вентиляционной решеткой метро. Зазвонил телефон. Просто ленд-арт[16]какой-то — столпы пара поднимаются над всем городом, высятся, белые и безмолвные, посреди пустынных улиц. Она услышала, как включился автоответчик, стала ждать, пока звонящий заговорит. Мужской голос, знакомый-знакомый, словно бы усиленный, заполняющий всю мансарду от пола до высокого потолка, но вначале она его не узнавала, никак не получалось подобрать к словам контекст, она решила: должно быть, кто - то из тех, кого я знала много лет назад, знала очень давно и очень хорошо, голос словно бы наматывался на ее тело, странно близкий, ближе некуда.

— Ты уехала не попрощавшись. Хотя я не поэтому звоню. Мне не спится, тянет с кем-нибудь поговорить, но звоню я опять же не поэтому. Знаешь, как чудно сидеть и разговаривать с механизмом? Чувствуешь себя включенным телевизором в пустой комнате. Играешь спектакль перед пустым залом. Брита, по твоей милости я познакомился с новым видом одиночества. Брита, как приятно произносить твое имя. Одиночество оттого, что я знаю: меня не услышат еще несколько часов или дней. Наверно, ты постоянно проверяешь голосовую почту. Из самых далеких стран получаешь доступ к памяти автоответчика. "Получать доступ" — выражение для террористов. Если я ничего не путаю, для этого требуется секретный пароль. Набираешь пароль на клавиатуре в Брюсселе и взрываешь здание в Мадриде. Вот мерзкая мечта, которой служит технология удаленного доступа. Сижу тут в своем плетеном кресле, смотрю в окно. Птицы проснулись, и я вместе с ними. Еще одна растянутая, докуренная до самых пальцев заря, опять во рту все горит, но бывало на моем веку и похуже. Вчера вечером, когда ты уехала, я больше не пил. А теперь говорю медленно, потому что нет ощущения слушателя, даже молчащего слушателя, а молчание бывает разное, чертова дюжина видов, напряженное, нетерпеливое, скучающее, обиженное, и я чувствую себя довольно неловко, произнося речи перед отсутствующим другом. Надеюсь, мы друзья. Но я не поэтому звоню. Мне все чудится, что мой роман шляется здесь по коридору. Вот он, еле ковыляет, вообрази-ка голого горбатого уродца с обкорнанными гениталиями, на редкость отвратительного, ко всему прочему на макушке у него шишка, как у химеры, из уголка рта рваным лоскутом свесился язык, а ноги — вообще страх божий. Он все ластится ко мне, хочет прижаться, прилепиться. Кретин, выродок. Распухший от воды, слюнявый, в мокрых штанах. Я говорю медленно, чтобы ничего не переврать. В конечном итоге роман — мой, и я отвечаю за то, чтобы привести его в надлежащий вид. Одиночество голосов, хранящихся на кассете. К тому времени, как ты это услышишь, я и сам забуду, чего наговорил. К тому времени я буду давнишним сообщением, похороненным под множеством новых. Техника превращает в сообщения все на свете, это сужает спектр жанров, убивает всю поэтичность понятия "никого нет дома". Дом — отжившее понятие. Больше нет такого — "я дома" или "никого нет". Люди просто берут или не берут трубку. Что мне неловко, я приврал. Наверно, так с тобой даже легче говорить. Но я не поэтому звоню. Я звоню описать рассвет. Блеклый свет жидкой кашей расползается по холмам. Небо частично затянуто облаками, и потому кажется, будто свет льнет к земле, свет тихий, рассеянный, спокойный, нежный, скорее болотный огонь, чем сияние небосвода. Ну, думаю: о таком тебе захочется послушать. Думаю: этой женщине такое куда интереснее, чем всякое разное, что ей попытаются сообщить другие. Гряда облаков длинная, иссиня - серая и вообще замечательная. Больше о ней сказать нечего, честно. Окно открыто, и я чувствую вкус воздуха. Похмелье меня не так уж мучит, и свежесть воздуха не кажется упреком. Воздух замечательный. Воздух — то, что надо. Я сижу в своем старом плетеном кресле, положив ноги на скамью, спиной к пишущей машинке. Птицы замечательные. Мне их слышно с ближних деревьев и издалека, с полей, на полях вороньи стаи. Воздух холодный, обжигающий, замечательный и пахнет именно так, как ему положено пахнуть ранним весенним утром, когда человек разговаривает с механизмом. Ну, думаю: вот о чем эта женщина захочет услышать. Он пытается за меня уцепиться, влажный на ощупь, тонкокожий, пытается прилепиться своими сморщенными присосками к моему телу.

Автоответчик прервал его, отключившись.

Она почувствовала: за спиной, совсем рядом, стоит Скотт. Он прижался к ней, возбужденный и сонный, обхватил. Руки, пальцы… вот он подцепляет ремень, на котором держатся ее джинсы. Она прислонилась затылком к его плечу, сосредоточилась, он приник еще теснее. Она зевнула, потом рассмеялась. Он запустил руки ей под свитер, расстегнул ее джинсы, провел ладонями по животу. При каждом касании — тревога, настороженно вздрагивает все тело. Он задрал ей свитер до плеч, потерся щекой о ее спину. Она сосредотачивалась — так вслушиваются в звуки в толще стены. Чувствовала все, что происходит. Задумчиво выжидала, дыша старательно и ровно; неспешно повела плечами, почувствовала спиной дрожь его шершавой, как наждак, щеки.

Она знала: он не проронит ни слова, даже когда будет взбираться по лестнице, воздержится даже от избитых шуточек про лестницу; и была рада молчанию, благодарна тактичному мальчику, который, бледный и поджарый, с тихим стоном совершал восхождение по ее телу.

В самой гуще пробки Билл распахнул дверцу — впустил внутрь едкую вонь раскаленного металла, — выскочил, зашагал прочь. Скотт кричал вслед, чтобы он подождал, чтобы остался, чтобы смотрел по сторонам. Билл пробирался между намертво застрявшими такси; в затемненных салонах клевали носом водители — прямо как заключенные, коротающие дни за просмотром телесериалов. Скотт истошно прокричал, где и во сколько они встречаются. Билл не оборачиваясь помахал в ответ, замешкался на краю единственной полосы активного движения, пока в череде машин не выдался просвет.

Всё куда-то мчится, не успеешь разглядеть, как ускользнуло; сомнительный шик авеню, оживленная толкотня у магазинов, разложенные на тротуаре бусы, глубокая река отражений: в окнах летают головы, на дверцах такси плещутся жидкие небоскребы, фигуры подрагивают и вытягиваются, — занятно, как все это не позволяет себя комментировать, а просто налетает на тебя с размаху, точно твой первый день в Джелалабаде, налетает и становится фактом. И наотрез отказывается намекнуть, чего от тебя ждет. Что ж, Билл впервые за много лет оказался в Нью-Йорке, и нет здесь ни одной улицы, ни одного здания, которые ему хотелось бы увидеть снова, никаких призраков минувшего, пробуждающих тоску или светлую печаль.

Отыскав нужный дом, он вошел в вестибюль и приблизился к овальной стойке, где среди телефонов, экранов и дисплеев сидели два охранника — мужчина и женщина. Он назвался, подождал, пока женщина сверялась со списком посетителей на дисплее. Задав ему несколько вопросов, она куда - то позвонила, и через минуту появился мужчина в форме, которому предстояло проводить Билла на нужный этаж; получив на стойке гостевой пропуск — квадратный кусок самоклеящейся бумаги, он тут же налепил его Биллу на лацкан пиджака.

Перед лифтами был еще один пункт проверки, но их пропустили без задержек. Экспресс - лифт вознес их на самый верх здания; когда двери раздвинулись, на площадке уже ждал Чарли Эверсон в пестром галстуке. Он взял Билла за плечи, испытующе заглянул в лицо. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова. Затем Чарли кивнул охраннику и повлек Билла в дверь в глубине приемной. Они проследовали по длинному коридору, увешанному книжными обложками в рамах, и вошли в просторный солнечный кабинет, где уживались полированное дерево и разнообразные образцы флоры.

— Где твой "Бушмиллз"? — спросил Билл. — Сейчас бы глоток солодового — в самый раз

— Я теперь не пью.

— Но в шкафу сколько-нибудь держишь для гостей-писателей.

— Только "Боллигоэн". Минеральная вода такая.

Билл пристально посмотрел на редактора. Затем сел и развязал шнурки — ботинки на Билле были новые, тесноватые.

— Билл, прямо не верится.

— Еще бы. До чего же быстро, до чего же странно, море воды утекло.

— Ты на писателя стал похож. А раньше не походил ни чуточки. Сколько лет понадобилось. Пиджак какой-то знакомый.

— Да он, кажется, твой.

— Неужели? Это когда Луиза Уигенд надралась и стала насмехаться над моим пиджаком.

— И ты его снял.

— Мало того, что снял, — на пол бросил.

— А я сказал, что мне нужен пиджак, и правда был нужен, а она сказала — или кто-то еще сказал: "Возьми этот".