Анна Бялко - Гинекологическая проза Страница 20

В какой-то момент, поймав за хвост одну из таких путаных мыслей, Оля вдруг поняла, что вспоминает Ланселота, женатого аспиранта, отвергнутого с презрением поклонника. Вспоминает с нежностью и жалостью, при всех своих недостатках все же был теплый, живой человек. Не стал бы, наверное, смотреть рыбьим глазом, упрекая в несуществующей измене. Не отвечал бы: «Формулируй четче». И вообще…

Мысль завертелась, разрастаясь, но тут Миша, закуклившийся за своим столом, вдруг обернулся, окинул Олю внимательным взглядом, будто впервые заметил, и сказал какую-то гадость. Какую, неважно, Оля не очень и уловила, все Мишины гадости, впрочем, касались одной только темы, но своевременность выступления поразила и напугала ее.

«Господи, он будто мои мысли читает, – подумалось Оле почти всерьез. – Может, он вообще не человек? Инопланетянин? Живет среди нас, видит меня насквозь, изучает… Потому ему и непонятно, как можно общаться по-человечески».

Эта бредовая мысль настолько хорошо объясняла существующую реальность, что Оле стоило некоторого труда отвергнуть ее за абсурдностью. Одним из аргументов, кстати, послужило и то, что если Миша действительно не человек, то он поймет, что Оля его разгадала, и что тогда будет? Сюр, конечно, кафкианство, но ведь чего не бывает…

Как-то, сидя на том же месте в той же позе и глядя безнадежно в Мишину спину, Оле подумалось: «А если бы его не стало? Ну, мало ли, что бывает, несчастный случай, машина, или еще что… Была бы я вдова, жила бы снова дома, ни в чем бы не была виновата, и Соня бы на меня не рассердилась… Господи, о чем это я думаю? Ужас какой!»

Подобные размышления напугали Олю всерьез. Нельзя же жить, невольно желая мужу смерти. Что с этим делать, она не понимала, спросить было не у кого – такое ведь никому не расскажешь, не поймут, нет, невозможно.

Лежащая на поверхности мысль о возможном разводе даже тут не пришла ей в голову. Развод и связанный с этим вселенский позор – как ей казалось – были для нее хуже смерти как таковой, и вдруг в голове всплыла идея странного, но возможного прибежища – сходить в церковь. «Есть ведь такая вещь, – думалось экзальтированной девочке, – как исповедь. То, что я думаю – безусловный грех, я исповедаюсь, священник простит меня и научит, как быть. Может, и вообще легче станет».

Неподалеку от дома, затерянная в переулках «тихого центра», была небольшая, но действующая церковка, Оля видела ее, гуляя с Мишей по окрестностям, да Соня как-то рассказывала, что ходит туда на Крестный ход под Пасху. В ближайшую субботу с утра Оля вышла из дому под предлогом похода в магазин и, петляя переулками, быстро добежала до церкви.

Там, действительно, шла какая-то жизнь. Небольшие дверцы то и дело приоткрывались, туда и обратно сновали старушки с низко склоненными головами в серых платках. Войти почему-то было страшно. Все происходящее здесь, с одной стороны, было как-то очень обыденно и, с другой, не имело отношения к Олиной болящей душе. Она постояла немного, держась рукой в серой варежке за металлический прут ограды, торчащий в ряду своих соседей-близнецов на грязновато-желтом цоколе, и как бы глядя на себя со стороны. «Зачем я здесь? Что мне тут делать? Тут своя жизнь, я ничего не знаю про нее, лучше и не пойду». Отпустила прут, повернулась и, поскальзываясь на узкой дорожке, протоптанной в сугробах и покрытой тоненьким льдом, побрела назад.

Ну и, конечно же, ничего не изменилось. Да и что тут могло измениться, да и с чего бы?

Жизнь текла по-прежнему, светлые промежутки чередовались муторными приступами Мишиного молчания, которые вызывали у Ольги пароксизмы отчаяния и собственной вины, а вновь и вновь предпринимаемые ею жалкие попытки что-то изменить, в свою очередь, провоцировали новые приступы…

Из этого логического тупика, впрочем, был один, возможно мнимый, но все же выход. Миша очень хотел ребенка. С самых первых дней он говорил Оле об этом, не давая ей даже заикнуться о каких-то противозачаточных средствах и о том, что хорошо бы сначала кончить институт. Удивительно, откуда в мальчике девятнадцати неполных лет взялась эта тяга к немедленному продолжению рода, хотя, говоря о Мише, трудно было чему-то удивляться, желание завести ребенка, в сущности, еще довольно невинная вещь. По первости Оля слушала это вполуха, принимая потихоньку таблетки, купленные из-под полы у девчонок в институте, но уже через пару месяцев, когда ее изначально некрепкий дух был Мишею окончательно сломлен, сдалась, решив про себя, что Миша и тут прав, ребенка надо родить, что за семья без детей. Кроме этого очевидного соображения была у Оли еще надежда, что после рождения ребенка Миша успокоится, поймет, что она никуда не денется, они – семья, и можно будет жить спокойно. На чем эта надежда основывалась, неясно, общеизвестно, что ребенок никогда не укрепляет отношений в семье. Если что-то не так, то после рождения ребенка все станет трижды не так, но это же известно про других, а когда речь о тебе… Словом, Ольга выкинула все таблетки (Слава Богу, ей хватило уже ума вообще Мише о них не говорить) и стала ждать неизбежного с новообретенной покорностью и даже некоторым интересом.

Тут подоспела весна, мягкое небо, прорывающееся всплесками высокой голубизны, звенящие ручьи под ногами, капель, сопутствующее, как это положено, обновление чувств и пробуждение надежд, в таком духе. Март, апрель, близилась сессия, но еще были перед ней, как последний глоток, майские праздники, и вот на майские-то праздники Оля с Мишей собрались съездить в Крым, побродить по горам.

Оля раньше в походы никогда не ходила, ей это занятие было в новинку, а Миша вполне хаживал, у них и компания была сбита, и традиции созданы.

Согласно традициям, придумали маршрут, изучили карты, наметили планы и даты, разжились спальными мешками, канами и палаткой, закупили в дорогу круп и гадких сухих супов (даже по голодному студенческому бытью Оля такие в руки, не то что в рот, брать не стала бы, но ей объяснили авторитетно, что жизнь – одно, а поход – совсем другое, и в походе как раз – милое дело). Еще были куплены специально для Оли в «Детском мире» туристические ботинки, турботы, маленького мальчикового размера, коричневые с желтыми носами. Тяжелые были – жуть, натирали ноги, разносить их было негде, пришлось брать, как были, и в первый же день похода стало ясно, что или – ноги в кровь, или всю дорогу в кедах. Так и пролежали они весь поход в Мишином рюкзаке.

Компания в этот раз собралась небольшая – все же весна, межсезонье – кроме Миши с Олей еще четверо, все парни, два Мишиных одноклассника и их сокурсники. Ехали в плацкартном вагоне, пели песни, трепались о всяком-разном. В Симферополе вывалили из поезда, сели в знаменитый Крымский троллейбус. По горкам, по кочкам, доехали до перевала между Ялтой и Алуштой, дальше надо было идти пешком.

Мальчишки, да все бывалые походники, да по несложной местности… Оля за ними еле успевала, рюкзак на спине болтается (хоть и меньше, чем остальным, а и ей досталась изрядная поклажа). На каком-то энном километре, на очередном подъеме, Оля села на обочину, стянула рюкзак и тихо, но решительно заявила: «Все, дальше не пойду. Не могу. Хотите, оставьте меня здесь, но сил моих больше нету».

После некоторых препирательств, понуканий и попыток принуждения, мужчины сдались. Разбили бивак, две палатки: Оли-Мишина маленькая и большая на остальных; место нашлось чудесное – дубы, под ними ровная площадка и родничок поблизости. Старательно разработанный план наспех переработали: решено было на этом месте встать лагерем и налегке делать марш-броски по окрестным горам. Косые взгляды в свою сторону Оля гордо игнорировала (да, если честно, и ребята на нее не сердились всерьез – хорошенькая женщина должна капризничать, свою власть в этом месте она вполне сознавала).

Суть да дело, наступал вечер, начинало темнеть. Развели костер, набрали воды, заварили гороховый суп-концентрат. Действительно, в походе он был съедобен и даже вкусен. Вечер, дым, чай, песни под гитару – не ради ли этого люди и ходят в поход?

Наступившая идиллия была вдруг нарушена невесть откуда взявшимся мужиком помятого вида. Вывалившись из-за кустов, тот попросился к огоньку, был допущен – не гнать же, попросил чаю, достал из своего сидора шмат сала, хлеб и бутылку водки, жадно выпил, не предлагая другим, мгновенно захмелел (а может, и был уже тепленьким) и понес какой-то бред на тему грядущего конца света.

После различных наводящих вопросов выяснилось, что мужик сам из Киева (хохол – вот откуда и сало, и жадность – звучали комментарии в кулуарах), там у них стряслось что-то несусветное, какой-то взрыв, какая-то авария, ничего толком не сообщают, народ никуда из города не выпускают, а там то ли радиация, то ли что похуже, он утек чудом и хочет здесь, в горах, отсидеться, пока не полегчает. Из мало связных бормотаний: «Припять… Господь наказал… Полынь… Ангелы с трубой, прямо под Пасху… Начальство поубежало все, а нас – на демонстрацию майскую, дети с цветами… Храни Бог…» стройной картины не складывалось, мужик вдруг запросился спать, ушел в большую палатку и отключился. Остальные, посидев еще немного, отчаявшись разобраться в происходящем, затоптали костер и последовали его примеру.