Иэн Бэнкс - Песнь камня Страница 20

Дальше путь загромождают кипы и обрывки брошенного имущества, и вот пред нами убогость фантазии беженца, если не самой его жизни, — вещи, сначала прихваченные с собой, а затем выброшенные; электроприборы, дешевые украшения, цветы в горшках, целые фонотеки, отсыревшие под дождем цветастые кипы журналов… словно в момент осознания, что не рыпаться — уже не самая удачная идея, во внезапной панике они схватили первое, что оказалось под рукой.

Мертвецов я не вижу, но тут и там ветром или зверьем по полям и дороге раскиданы груды, горы одежды, и порой они случайно ложатся слабым намеком на человеческие формы, останавливая испуганный взгляд. Мы едем прямо по обломкам, осколкам горшков и кастрюль, абажуров, коробок и пластмассовых футляров. Подпрыгиваем на груде измочаленной одежды, и она разлетается позади.

Шофер несется и петляет, нацеливаясь на отдельные обломки, пропущенные или оставленные джипом впереди; гикает и хохочет при виде очередной беспризорной хозяйственной штуковины или покатившейся перед джипом кастрюли. Холод выжигает по голому телу, но шофер, похоже, не замечает. Оливковый платок трепещет на ветру, поблескивают черные очки. Лейтенант сидит, поставив ногу на подножку, ложа винтовки — на коленях возле рации, дуло кнутом поднято к ветру. Солдат впереди в той же позе, все проверяет оружие, выщелкивает и вщелкивает магазины.

Время от времени он наклоняется и тряпочкой, добытой из сумки на поясе, смазывает несколько миллиметров мерцающей ружейной поверхности. На солдате высокие зашнурованные ботинки, громоздко шуршащие форменные штаны и стеганая куртка — когда-то, полагаю, белая, однако с тех пор испятнанная всеми красками грязи, от черного и коричневого до красного, желтого и зеленого. На голове каска, почти как у лейтенанта, но со словами «ТРУП ВНУТРИ», что небрежно намалеваны на зеленой защитной ткани — судя по всему, алой губной помадой.

Позади и надо мной сидит Карма — в широких бриджах, позаимствованных с фермы, в меховой куртке из какого-то нашего гардероба поверх гимнастерки; руки, что стискивают ручку сзади пулемета, — в коконе лыжных перчаток; на одной срезана верхушка указательного пальца — нажимать на курок. На тряпку поверх каски нашиты наградные ленты кого-то из моих предков.

Солдат впереди снова клацает магазином. Осматривает блестящие патроны, угнездившиеся внутри, переворачивает скрученный двойной магазин и повторяет все снова, затем ставит его на место. Пахнет ружейным маслом. Солдат запевает что-то смутно знакомое, популярное несколько лет назад. Лейтенант тянется к ранцу у ног — что-то на ее руке приковывает мой взгляд, и я вспоминаю о шкатулке с драгоценностями, которую ты держала у ног в экипаже, — выпрямляется и прикрепляет спереди к куртке две ручные гранаты. Их клетчатые фасеточные поверхности — точно пухлые плитки черного шоколада. Лейтенант снова закуривает.

Видал я охотничьи вылазки, что мало отличались от этой. Вседорожники с кондиционером вместо джипов с громоздким пулеметом, лошадиные фургоны вместо грузовиков, дробовики вместо автоматики. Но все-таки мы придерживаемся темы; состав актеров для обеих сцен в основном совпадает. У лейтенанта свой стиль: рвется вперед, прячется за темными стеклами очков, губы сжимают сигарету, взгляд устремлен вдаль. И у людей ёе — свой боевой шик. Сживаются со странными предметами порой неуместного обмундирования: генеральская фуражка, золотые, но неопрятные эполеты, приколотые на гимнастерку, показная хвастливость черных округлых фанат, сплошь нацепленных на безрукавку, точно бляхи. Другие нелепые ошметки гражданских одеяний — кричащий жилет под камуфляжем, еще одна в военном смысле сомнительная кепка — должно быть, яхтсмена, — колечки от пивных банок в ушах вместо серег — многие из них, подозреваю, не просто амулеты, но и демонстрация индивидуальности.

И в каком-то смысле они нас перещеголяли. Охота наша легкомысленна; просто игры для тех, кто располагает для подобных занятий временем, землей и деньгами. У лейтенанта — цель серьезнее, задача — гораздо важнее, чем любая из наших; сейчас на карту поставлена не просто жизнь или смерть нескольких разумных животных. Судьбы всех нас и замка свалены в кучу на шаткую чашу весов в ожидании вердикта, что принимается не законно, пусть как угодно предвзято, но единственно голой силой оружия.

Эти разрушительные времена несправедливы, и в подобных цивилизованных, ухоженных сельских краях обобществляют, унижая, то, чему не следует пошло угрожать. По-моему, эта тошнотворная тревога и повсеместные увечья пришли из краев суровее, где реже строят то, что подвержено разрушению. Но, возможно, тут-то и кроется изначальная наша ошибка; каждая вступившая в игру сторона поверить не могла, что мы опустимся до дикости, к которой прикипели.

Я спрашиваю себя, что у лейтенанта и ее людей в прошлом. Похоже, они — по крайней мере, полусолдаты, пусть и явно ополченцы, заботятся лишь о себе, не входят в большое подразделение, не испытывают видимой преданности великой идее. И все же, понимаю я, транспорт у них — армейский или бывший армейский. Солдатские банды, что бродят ныне по дорогам — от бандитов отличные лишь чуть-чуть, — мы слыхали, по большей части, довольствуются конфискацией и использованием обычных все-дорожников или пикапов (а может, у них просто выбора нет). У людей же лейтенанта, напротив, — нормальные армейские грузовики и джипы, а вооружение, похоже, из одного комплекта: несколько тяжелых пулеметов, автоматы, подствольники, соответствующие пистолеты. Я думал, что они добавят к своему арсеналу мои дробовики и ружье, но если и так, подобное оружие — явно не основной их выбор. Если вдуматься, они довольно дисциплинированы. Может, раньше были отрядом регулярной армии?

Решаю спросить. Смотрю на лейтенанта — она сидит, глядя прямо перед собой, глаза прячутся за черными очками. Быстро оборачивается, когда мы проезжаем перекресток с покосившимся, но все еще разборчивым указателем, потом снова смотрит вперед. Я размышляю, как лучше начать. Она достает серебряный портсигар, открывает, вынимает сигарету. Я перегибаюсь через торчащие колени Кармы.

— Вы позволите? — киваю я на портсигар, который она собирается закрыть.

Тёмноочковая маска разглядывает меня; я вижу собственное искаженное отражение. Её губы кривятся. Она протягивает мне портсигар:

— Конечно. Угощайтесь.

Беру сигарету; мы склоняемся друг к другу, она дает прикурить мне, прикуривает сама. Сигарета едкая и резкая на вкус; должно быть, год или больше сушилась до такой горечи. Я уже спрашивал себя, где лейтенант берет табак, подозревая, что имеется канал, пусть окольный и ненадежный, пусть во власти контрабандистов и сорвиголов, в края, где, возможно, по-прежнему царят мир и видимость процветания, однако эти высохшие трубочки определенно похищены из разграбленных магазинов или отняты у перемещенных беглецов; никакого намека на свежие поставки.

— Не знала, что вы курите, Авель, — замечает она, перекрывая шум моторов.

— Изредка сигары, — отвечаю я, стараясь не кашлять.

— Хмм, — говорит она, затягиваясь. — Нервничаете?

— Немного, — отвечаю я. Улыбаюсь: — Вы-то теперь, наверное, к таким вещам приучены.

Она качает головой:

— Нет. Некоторые просто цепенеют. — Она стряхивает пепел по ветру, снова смотрит вперед. — Но такие обычно вскоре умирают. Для большинства первый раз — хуже всего, потом на некоторое время становится лучше, если в промежутке успеваешь прийти в себя, но затем, обычно скоро, становится все хуже и хуже. — Она смотрит на меня, — Просто учишься это скрывать, вот и все. — Пожимает плечами. — Пока окончательно не свихнешься. — Снова затягивается едкой сигаретой. — У нас нет единого мнения: то ли лучше временами слегка сходить с ума и пытаться выбросить это из себя, пусть рискуя все потерять, то ли закупоривать в надежде, что обстоятельства пересилят, обрушится мир и можно будет переживать посттравматический стресс с удобствами.

Бог ты мой; они уже все обдумали.

— Страшный выбор, — замечаю я. — Но вас же, наверное, этому учили?

Она откидывает голову и издает звук — наверное, смех.

— К тому времени, когда пришли большинство из нас, в армии обучали несколько поспешно.

— А вы всегда?..

Трещит рация; она жестом останавливает меня и прижимает аппарат к уху. Провода из подставки рации тянутся под сиденье шофера. Я вдруг осознаю, что рация подзаряжается и работает лишь от моторов — то есть на топливе. Мне не слышно, что говорят, а ее ответ тороплив и краток, и его тоже разобрать не удается.

Лейтенант хлопает шофера по плечу и, наклонившись, шепчет ему на ухо; он принимается мигать фарами джипу впереди и машет рукой; лейтенант разворачивается назад, делая жесты грузовику.

Мы притормаживаем, машины съезжают на обочину. Мне приказано оставаться на обочине; я швыряю камешки в заболоченный кювет, а лейтенант поспешно совещается со своими людьми. Я выбрасываю окурок в неподвижную, глубокую воду; он шипит. Дальше затоплены целые поля, ирригационная и дренажная система всей равнины расстроены невниманием человека.