Ирен Роздобудько - Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни Страница 20

„Дорогая, как дела? Какие у тебя планы на вечер?.. У меня сегодня семь заседаний. Да-да, милая. Такая сумасшедшая жизнь! Не скучай! Целую…“ В семь перезваниваю: „К ужину не успеваю! Не ждите. Ложитесь. Я открою своим ключом, не волнуйтесь!“ Уверен, она мной довольна. А эти звонки для меня — повод проверить, что все идет так, как нужно. Что у семьи ко мне — никаких претензий.

…Этот дом я приметил давно. Когда и не предполагал, что буду жить тут. Просто выпал случай купить у знакомого алкоголика-диссидента отцовский дом с участком в деревне. Не с десятью гектарами, как у других, — с лугами или искусственными озерами, — а маленькие шесть соток. Хатка-развалюха. Отстраивал ее десять лет. Норой соседи шутили:

— Что ж ты, Петрович, никак свою фазенду не достроишь? Денег нет?

— Нет! — отвечал. — Вот печь ставлю. А на кирпич пока что не хватает…

Сочувствовали. Кивали головами: у самих не хватает, нам это знакомо, мы не богачи какие-нибудь, не депутаты, не правители — наше дело маленькое: хлеб и свеклу выращивать. Так и привыкли ко мне…

Иногда спросят:

— На что живешь, Петрович?

— Да, — говорю, — дочка из города присылает на хлебушек. Мне же много не надо.

Они и без этого видели, что я много не беру. Хлеб, консервы, сигареты „Прима“ без фильтра. И конечно, бутылочка. Без бутылки ты здесь — чужак. Хоть вылей, но купить должен, иначе — не поймут.

Вечером часа два у меня горит свет и на полную громкость работает телевизор. Он зловеще шипит. Звук вырывается наружу, разносится по лесу. В деревне лают собаки. Я закрываю глаза. В убогой комнатушке пахнет яблоками и сливами. Мне кажется, что я плыву по густым волнам меда. Вечер тоже — медвяной. Закатное солнце щедро расстелило свою скатерть на дощатом полу, на столе. Еще пару часов, и оно затащит край этой скатерти за горизонт. На столе лежат яблоки, сигареты, жестянка с бычками в томатном соусе, черствый хлеб. Мне хорошо. Кажется, что сейчас войдет со двора бабушка с ведром свежего молока. На ней будет красная юбка. Бусы. И — она будет босая. Обязательно — босая, естественная. Но тут такие не водятся.

Это — чужая жизнь. Мне нужно из нее уйти. Я встаю, выключаю свою „шипучку“, свет.

В комнате есть дверь. Когда я купил этот дом, за ней была маленькая каморка, в которой валялись старые грабли, опутанные паутиной. Дверь и сейчас убогая, обшарпанная, с грубой металлической ручкой. Я открываю ее.

Это не так уж и легко — внутри она бронированная, довольна тяжелая, как дверца сейфа.

Я делаю шаг в темноту, и в кабине зеркального лифта автоматически включается мягкий свет. Я нажимаю кнопку и спускаюсь в прихожую.

Очень хочется глотнуть холодного-прехолодного пива. Прежде всего открываю холодильник. Там пива — десяток сортов. Сегодня я выбираю „EKU-28“. Падаю в кресло. Перед тем как пойти в душ, мне нужно адаптироваться, привыкнуть, прокашляться и, как говорят японцы, найти свое лицо. Впереди — много работы.

Я нажимаю кнопку пульта. Что там в мире творится? На экране „плазмы“ возникает знакомое лицо тележурналистки. „Похорошела, — замечаю я. — Подстриглась. Глазки блестят. Интересно, понравился ли мой вчерашний презент? То ли я купил, что нужно?“ Вчера я обстоятельно объяснил, что нужно: сережки. И не золотые, а в платине. И не с бриллиантами, а модные — с розовыми жемчужинами. Я такие давно обещал.

Всматриваюсь в экран. Все точно. Розовые в платине!

Переключаю канал. Журналисточка меня больше не интересует. Эта скажет, как нужно. Как МНЕ нужно. А вот другие…

Я щелкаю пультом. Потом бросаю его на кожаный диван. Все ясно.

Теперь в душ — и за работу.

Работаю обычно в зеленом кабинете второго нижнего этажа. Тут куча техники, такая же „плазма“, настроенная на все каналы мира, компьютер, несколько десятков сотовых телефонов. Каждый предназначен для отдельного клиента. Каждый — своего цвета. „Семейный“ — красный. Беру его и делаю первый обязательный звонок. „Дорогая, какие у тебя планы на вечер?..“

А потом начинается самое главное. Кому — дать, у кого — забрать.

— Вячеслав Петрович! — вопит одна трубка. — Этого — мало! Нужно не меньше трех! Чистыми! Горим!

— Наличными? — нервно шепчет другая. — Я не успею собрать… Вы меня убиваете…

Да, иногда я убиваю. Но по-другому не намотать этот проклятый ус на руку — выскользнет, только его и видели. А поэтому рука должна быть железной…

— Это ваше окончательное условие? — гордо спрашивает зеленая трубка. — Мы должны договориться, иначе…

Я усмехаюсь. Мне не стоит угрожать. У меня — там, за спиной, в библиотеке — все они разложены по полочкам. Для каждого есть папка с надписью „Совершенно секретно“. И правые, и левые, и центристы… Они об этом знают.

— Вячеслав Петрович, завтра прямой эфир. Кого приглашаем?

— Вячеслав Петрович, номер первый — в разработке. Завтра начинаем действовать. Пусть всякая срань знает свое место!

— Вячеслав Петрович, кому отгружать? Алло! Алло!

Суета сует…

Предпоследний звонок — самый приятный.

— Ты? Видел — я их сегодня надела! На работе все просто с ума сошли. Но мне так трудно… Сплетни, намеки… Давай сегодня ночью на нашем месте — в „Национале“. Да? Я должна отблагодарить папочку!

И последний. В трубке до боли, до ужаса знакомый голос. Никак не могу привыкнуть к этому сходству!

— Да, да. Все замечательно. Все подписал. Семь заседаний. Три личных встречи — на высшем… В „Национале“? Хорошо. Буду. Буду обязательно. Что купить домой? Сто роз? На длинных ножках? Сделаю. Что на завтра?

Разговаривая, я расставляю на мраморной доске шахматные фигурки. Из нефрита. Они такие приятные — прозрачно-зеленые, поначалу прохладные, а потом — теплые. Быстро нагреваются от прикосновения. И так же быстро остывают.

— Все, — говорю я в трубку. — Спокойной ночи. Завидую. Но ничем помочь не могу.

На том конце слышится короткий смешок. Вот мерзавец! Я ударяю по нефритовому солдатику. Тот с грохотом падает на пол.

Перебираюсь в столовую. Там — большой длинный дубовый стол. На нем — канделябры со свечами. Безупречная сервировка. Ребята стараются. Мои замечательные духи-невидимки. Я представляю себе, как они едут по шоссе в стареньких „Жигулях“ с прицепом, выезжают на поляну в трех-четырех километрах от деревни, спускаются в люк бункера и пробираются со своим грузом по скользкому туннелю.

Я не прихотливый. Мне важно, чтобы сигары были настоящие — гаванские (я к таким привык, когда работал в дипкорпусе на Кубе) и пиво — высшего качества. Мясо, морепродукты, овощи — какие угодно, лишь бы свежие… Газеты тоже — свежие. Их у меня штук по пятьдесят в день. В том числе „Дейли…“, „Ньюс-уик“, „Тайме“. Деловых бумаг и почты — хоть печку топи! Работы на всю ночь. И так — каждый день.

Я ужинаю под музыку Вивальди. Зажигаю свечи. Вставляю в ворот атласного халата нарцисс. Я люблю все изысканное, элегантное. Мои нынешние маленькие радости — бокал „Шато Марго“ урожая 1900 года, пять рисунков-оригиналов, среди которых Пикассо и Гоген, и хорошая сигара, которую выкуриваю у экрана во всю стену. На экране шумит Ниагара. Стереоэффект такой, что я даже ощущаю прохладные брызги на своем лице.

Я перевариваю информацию. И улыбаюсь. Мне забавно читать о пешках, мнящих себя королями. Забавные статейки в газетах с фотографиями „сильных мира сего“ в саунах, с побасенками об их презентации, „королевской охоте“, их прибылях, их женах и отпрысках-наркоманах. Скучно, скучно, господа! Это — вершина айсберга, несвежая, засиженная чайками и хорошенько подтаявшая. Яркой она кажется только издали. Постылые узнаваемые лица… Виртуальные персонажи большой игры…

А я не игра. Я живу. На моем столе — чистые салфетки ручной работы, у меня спортивная фигура и отвращение к дешевому спиртному. К саунам. К презентациям.

Я думаю, что все на свете — фуфло. Особенно то, что происходит сейчас в любом уголке земного шара. Только непостижимое имеет право на вечность. В литературе — Шекспир, в музыке — Моцарт, в живописи — Леонардо, в науке — Паскаль. Остальное, если хорошо подумать, можно разгадать. Ноу-хау! Когда я „знаю как“ — мне становится неинтересно. Как теперь. Непостижим восход солнца за этими стенами. Поэтому я тут…