Натан Шахам - Квартет Розендорфа Страница 20

Вдруг Эва поглядела на меня и сказала глубоким грудным голосом влюбленной женщины:

— Вы когда-нибудь видели Штейнбах? Я, видно, поглядел на нее в изумлении, потому что она сразу стала объяснять:

— Штейнбах на Этерзее.

Я был там. Помнил к тому же, что читал где-то, что Малер снимал там дом возле озера. Когда гостивший у него Бруно Вальтер возвел однажды очарованный взгляд к горам, Малер сказал ему: «Не стоит трудиться. Я уже все это положил на музыку».

Я не понимал связи. Глаза наши были устремлены на клочок желтого неба и на море, точно покрытое ржавчиной, — что общего между ними и горным пейзажем с занесенными снегом вершинами и прозрачным ярко-синим озером?

Она не замедлила с объяснением:

— Мне трудно без…

Лицо ее было бледно, а губы сжаты до боли.

— Я задыхаюсь здесь, — произнесла она мгновение спустя.

Наступило долгое, неловкое молчание. Я чувствовал, что должен что-то сказать, но не мог выдавить утешительных слов. Неуверенно предложил ей начать репетицию. Времени осталось немного, а пьеса нелегкая. Но она не сдвинулась с места.

— Все здесь против меня — климат, пейзаж, люди… Иногда у меня чувство, что я задыхаюсь. Сколько времени можно так жить?

Я дал глупейший в этих обстоятельствах ответ — ко всему привыкают. А может, и нет лучшего ответа. Впрочем, в голове у меня мелькнула одна утешительная идея: нам надо радоваться, что мы не там, в Германии. Она согласно кивнула.

— Может, будет война, — прибавил я.

— Если б не было у меня музыки, просто не знаю, как…

Я не дал ей докончить фразы. Моя ладонь накрыла ее длинные пальцы, обхватившие железные перила.

Первое прикосновение. Трудно описать пронесшееся во мне чувство. Чувство человека, совершившего поступок, требующий исключительного мужества. По ее пальцам не пробежало даже легкого трепета — ни отзыва, ни отталкивания. Они покоились под моей ладонью точно парализованные.

— Музыка — это и есть наш климат, — сказал я, чтобы затушевать тягостное впечатление от ее слов. — Это родина лишенных родины, — процитировал я слова Эгона, не сказав, чьи они, а от себя добавил: — Сегодня почти все великие музыканты — люди без родины.

— Нет выхода, надо играть, — сказала она, точно очнувшись, и потянула пальцы, они выскользнули из моей руки, как скользкие ползучие зверьки. Холодок металла — как вознаграждение за холод пальцев, разделивших нас. Она вошла в комнату, я вслед за ней.

— Мы попусту тратим дорогое время, — она через силу улыбнулась. — Правда, это короткое выступление перед рабочими, но, может быть, Губерман прав: в этой сумасшедшей стране можно найти среди кузнецов и сапожников какого-нибудь чудака, который наизусть знает партитуру Шенберга.

Но, поднимая альт к плечу, она бросила мне тяжкий вопрос:

— А мы разве великие?

И прежде, чем я понял ход ее мысли, объяснила:

— Я, видно, не из великих, которые могут без родины.

С моих губ чуть не сорвалось: напрашиваетесь на комплименты? Но я подумал, что она рассердится. Она говорит со мною как с другом, а я отделываюсь расхожими салонными фразами. Я предпочел промолчать, настраивая скрипку. Дал длинное «ля», чтоб она могла настроить свой инструмент.

— Может, начну играть на металлических струнах, — сказала она нетерпеливо, заметив, что почти все струны ослабли.

— Струны из сухожилий не для этого проклятого климата.

Но и после того, как инструменты были настроены, мы не начали играть. Уже с альтом на плече, со смычком в правой руке, поднятым, словно копье, она снова заговорила:

— А может, войны не будет. Зачем им воевать, если они и без войны все умеют получить? Гитлер сумасшедший, но не дурак. Может, он рассуждает, как Бисмарк: все Балканы не стоят переломанных костей одного померанского гренадера.

Только после того, как завершилась эта самая длинная политическая декларация, какую я слышал из ее уст, она опустила смычок на струны.

Во второй вариации я вступил с опозданием.

— Что с вами сегодня? — встревоженно спросила она. — Вы рассеяны.

«Это от ожога холодных твоих пальцев на моей ладони», — хотел сказать я.

— Я получил письмо из дому, — ответил я первое, что подвернулось мне в тот момент. Но как только я выговорил эти слова, они перестали быть предлогом. Я действительно получил из дому письмо, полное неясных намеков, я их так и не мог расшифровать. Что за «экзамены», на которые не удалось попасть Анне? Каких документов не могла принести Грета?

— Что-то случилось? — спросила она, не отнимая смычка от струн, — словно намек, что нет смысла пускаться в пространные объяснения. Мы уже выпили чаю и поговорили, и жалко времени. Это разозлило меня: когда что-то камнем лежит на сердце, можно было бы и украсть двадцать минут от репетиции, а меня вынуждают ограничиться телеграфным ответом.

— Там какие-то намеки, которых я не понял. Жена полагает, что все письма вскрываются.

— Покажите мне, — вызвалась она помочь. — Женщина поймет, на что намекает другая женщина, — сказала она и провела смычком по «соль» и «до», точно подгоняя.

Я в тот же миг решил воспользоваться ее советом и показать письмо Геле Бекер. Более достойно открывать неприятности жены, оставшейся в далеком Берлине, перед настоящим другом, чем перед женщиной, с которой я в мечтах занимаюсь любовью. Да и само раздражение — почувствовал я — это степень интимности, которой следует остерегаться.

— Начали с ля, allegro[21], spiccato[22] может быть чуть острее, — я взял на себя инициативу.

Она лукаво глянула на меня, будто поняв причину моего нетерпения, и, точно стараясь помириться, вмиг подхватила мое острое спиккато. Сразу вошла в настроение пьесы, именно так, как я его понимаю, и на мгновение у меня возникло чувство, какое бывает у человека, когда после длинного дня он возвращается домой и находит там любящую жену, угадывающую каждое его желание.

Я не удивился, когда она, не заметив, обратилась ко мне на ты, даже не спрашивая моего разрешения, и когда еще не истаяло эхо заключительного ре-минорного аккорда, сказала, будто слова родились из него:

— Быть может, это покажется тебе странным, но для меня нет сегодня ничего важнее квартета.

Она сказала это без сентиментальности, решительно, словно провозглашая нечто утвердившееся в ней после долгого разговора с собою. По ее напряженному взгляду я понял, что в этих словах скрыт намек: и тебе он тоже важен, квартет, и потому нам лучше не делать глупостей.

Она читала в моей душе, как в открытой книге. Почувствовала, что бурлило во мне, и решила предостеречь. Если мы дадим свободу чувствам, то поставим под угрозу квартет. Квартет Розендорфа с Эвой и без нее не одно и то же.

Надо снова восстанавливать преграду, рушащуюся на глазах.

— Мне это не странно, и для меня, как и для вас, — я снова восстановил официальное обращение, — нет ничего важнее квартета. Оркестр — для заработка, а квартет для души.

— У вас есть еще семья, — отметила она в такт.

Литовский не перестает говорить гадости. Иногда я удивляюсь: человек, играющий с таким уравновешенным чувством, пропитанный столь богатой музыкальной культурой, — а в иных случаях выражается, как извозчик.

Он распространяет про Эву гнусные сплетни, выдавая их за факты, известные ему из первых рук.

Сюда иногда приходит один парень, простой парень, строительный рабочий, видно, влюбленный в Эву. Факт, который нет нужды оправдывать.

Не раз видели мы, как он сидит на улице и слушает квартет. Когда мы выходим с репетиции, он некоторое время следует за нами, но не осмеливается приблизиться. По словам Литовского, которые мне потрудились пересказать, у этого парня был роман с Эвой. Мне трудно в это поверить. Женщина такая осторожная, никого к себе не подпускающая, — что могла она найти в таком парне?

Бернард любит всякую дешевку в жизни. Но поскольку большую часть дня он занимается музыкой, то находит дешевку в воображении. Это тоже способ прелюбодействовать в душе с женщиной, с которой ты даже не осмеливаешься заговорить о том, что у тебя на сердце, — вообразить ее в объятиях дикаря. И на меня это оказало нездоровое воздействие. Утром я обнаружил, что возбужден до того, что не могу с собою справиться. В состоянии помрачения чувств рука моя словно сама собой потянулась к головке Рут — словно ласка, которую можно было истолковать как выражение похвалы в редкий музыкальный момент, который вышел удачно, — но она прекратила играть и отдалась этой ласке. Лицо ее сильно побледнело, глаза горели. Я быстро отдернул руку, но зло уже совершилось. Рухнула еще одна перегородка.

Когда мы вырваны из своей естественной среды, сдвигаются нравственные критерии.

В девятнадцатом веке в ее возрасте уже растили потомство, но мы-то живем в двадцатом.