Владислав Дорофеев - Вещи (сборник) Страница 20

Нет это потом, а сейчас нужно закончить поднадоевшего «Автостописта», и это будет мой первый шаг на пути исполнения плана литературной работы.

Когда же я приеду в город моей мечты, когда я ступлю на подножку машины, которая привезет меня в этот город «знакомый до слез», ах, ах, «до прожилок, до детских желез», пела певица на лобовом стекле, на певице ничего не было, а я спал, да так крепко, что проспал свой город, когда водитель потряс за плечо, был уже вечер, была уже ночь, я проснулся.

Деревня пронзительно светила мелкими огоньками.

Ворона улетела, в пыли остались кости, перья – останки. С бензоколонки правил в мою сторону автопоезд, на мою поднятую руку водитель кивнул и махнул рукой вперед, там автопоезд притормозил, но не остановился, я нагнал машину, водитель крикнул, что мол скорее, он опаздывает, давай мол. Я бросил сумку на сиденье, вдруг споткнулся и падая еле увернулся от колеса, грузовик прибавил, его уже было не догнать. Эх, черт. Через пару сотню метров грузовик притормозил и на обочину упала сумка. Мой фотоаппарат… Плевать. Доплелся до сумки, ремень через плечо. А дальше что?!

Беспросветная трусость, беспросветная суета – вот от чего хочется в первую очередь избавиться, отправляясь в путешествие. Каким же образом мечты стали обузой, еще точнее, каким образом, и как мне удалось понять, что мои мечты – превратились в обузу. Ну, да, ведь девица была с водянистыми глазами.

Я еду и ем, и слушаю разговоры водителей. Затем второй, который не за рулем, поворачивается и спрашивает, кто, куда, почему: журналист, Киев, наблюдения. Второй подумал, покосившись еще раз на меня, открыл бардачок и протянул несколько затрепанных листов бумаги. Что это? Это мы балуемся с Анной (Анна – это первый, который за рулем, второго звать Егором) на вынужденных стоянках.

Вот этот текст.

Под крышей мира я стоюв пустой могиле,и вижу свет —вот руку протяну в оконце,а дальше, что за ним,возможно ничего,и тень воды несет сухую колыбель.

Ему представилось великое осеннее исполосованное перистыми облаками небо, тупое и мягкое одновременно по ощущению.

– Постой, ты.

Это говорит паяцу отставший шут с мотком веревки через плечо черного цвета, другое плечо красное. Паяц останавливается и начинает жаловаться.

– Я доживу до восьмидесяти семи лет, меня разобьет паралич, мою правую ногу изогнет дугой, с моей поджелудочной железой случится нехорошее, я переживу всех своих сверстников, меня похоронят под черным мрамором, мир станет следить за моим последним дыханием. Я умру – мир разрыдается.

Паяц смотрел под ноги и говорил, говорил, на крик шута обернулся, не поднимая головы и машинально сделал еще полшага, но еще больший крик шута, вынудил его поднять голову и посмотреть по направлению крика, слева оказалась бездна, наполненная серым живым туманом. Паяц воскликнул. Шут сказал.

– Я спущусь, а ты подержишь веревку. Или может быть тебе самому хочется туда, уступлю место в строю. Отдохнем и решим.

Шут садится на край и опускает ноги в туман, ног нет. Паяц ложится на край бездны и смотрит в голубые небеса.

Голубые небеса,больно мне смотреть на вас.

Туман колышется, и молчит чарующая тишина. Шут подергивая плечами, сгорбился и, склонив голову, задремал с широко раскрытыми глазами. Паяц слушает мягкую гармонию поля и бездны, ему всегда не хватало в окружающем легкости, вечности и логики. Он один, он наедине с самим собой, он ниоткуда не ждет помощи. Он знает, что возбуждение не придет извне, всю свою силу он содержит в себе, и берет силу паяц только из себя. Паяц помнит слова старинного товарища, что все на свете и хорошее и дурное дается человеку не по заслугам, а вследствие каких-то еще не известных логических законов, на которые указывал еще Тургенев, хотя назвать он их не мог, чувствовал, а назвать не мог. Паяц уставился невидящим взором в небеса.

– Шут, а у тебя плечи, как крылья.

– Только они вдруг окостенели.

Согласно поднял и опустил голову шут. У шута при разговоре вытягивается верхняя губа, совсем как лепесток. По небу на восток летят облака. Звук шутовского голоса напоминает запах ландыша. Зная характер паяца, шут приготовился слушать.

– Шут, а у тебя плечи как крылья… Шут, а что такое свобода?

Шут помнит, что когда-то у паяца были мощные жирные ноги, а потому паяц был лишь выше пояса паяцем.

Глубоко внутри шут помнит, как он плакал по ночам от одиночества, смотрел на Луну и плакал, тогда же он понял, что в одиночестве заключено мужское начало. Шут – крепкое человеческое существо, чуткое, сладострастное, он умеет слушать внутренний голос собеседника, умеет быть покорным, терпеливым, у него моментальная реакция на движение души собеседника. Шут умеет делать то, чего хотят люди, но его нормальное состояние – разлад с собой. Он умеет внешнюю энергию собирать и концентрировать, он умеет привлекать и обольщать людей. У шута прекрасные стальные глаза, мгновенно меняющие выражение с ласковых на добрые, потом презрительные, наконец, виноватые и еще много выражений имели эти глаза. Шут умел видеть, исходящие из каждого растения жизненные токи, их эфирные двойники и то, что в оккультизме называют элементалиями растительного царства. Шут чувствовал и даже знал, как происходит фотосинтез, однако, знаний своих передать никому не мог, потому что не хотел. Идея жизни его – сильная и напряженная, ухватить ее очень трудно, и он этого не хочет, а она – как струна звенит. Шут повернулся в сторону паяца.

– Свобода – это когда отвечаешь за себя и принадлежащее себе только перед собой. В этом смысл принципов свободы и воли личности.

Шут вспомнил, что у паяца из-за жирных ног осталась привычка носить длинные до пят сплошные одеяния. Глаза шута виноваты. Паяц почувствовал некоторую перемену в существе шута и обратил глаза к лицу шута.

– Шут, почему у тебя вдруг овиноватились глаза?

– Мне стыдно перед тобой за то, что ты долго проживешь.

– Конечно, главное пройти барьер. – Поддается паяц. – Ты чувствуешь как разлагаются слова…»

Это же не законченный текст, воскликнул было я, но тут же и замолчал в ужасе. Водители спали, автомобиль мчался. Я толкнул второго водителя, «пошел ты», не открывая глаз, проскрипел водитель, «у нас тихий час». Ну, чтож, черт с вами, сосредоточившись, я прыгнул на обочину. Ничего не сломал. Только чуть было не потерял вылетевший из кармана куртки томик русско-немецкого словаря из «Коллекции Карманных Словарей. Издание 18-е. составил Г.Левинсон (90,800-95,800). Цена 60 коп., в переплете 75 коп. Южно-русское книгоиздательство Ф.А.Иогансон. Киев, Татарская ул., N 35/37. С.-Петербург, Невский проспект, 68. Киев. Тип. С.В.Кульженко, Пушкинская, N 4, 1911.» Этот словарик я куплю в букинистическом отделе «Дома книги» через пять лет после этого прыжка.

Как бы продолжить тест заснувших водителей?

– Да, конечно, главное пройти барьер.

Поддается на обман паяц. Паяц чувствует и понимает движения внутренние и внешние, но созерцание ему недоступно так же, впрочем, как и шуту. Созерцание – тайна неподвластная постороннему наблюдателю, хотя движения жизненного существа можно контролировать и наблюдать за ними, следить за его развитием, впрочем, это подвластно очень малому числу людей – паяц и шут принадлежат к этим людям. Шут даже научился созерцанию своей памяти и ее контролю с расчетом управления ею, с расчетом разделения памяти и действия. Видения, возникающие в целях власти над собеседником, возбуждают действие. Такие видения унижают собеседника, останавливают время собеседника, ввергают собеседника в чужую память собеседника, в память родившую видения, следовательно, вынуждают собеседника забыть свою память, принуждают собеседника перемешать все девять слоев своего существования, уничтожают всякие верные представления собеседника о действии и созерцании как таковых, о жизни и смерти, о перемене законов, об условиях перехода из одного знакового состояния в следующее. Шут самолюбив. Это единственное негативное свойство, которым шут не умеет управить, это его единственное пустое место, которое шут никогда не запомнит, единственная его зловещая яма впереди. Вспомнил бы паяц, что шут до пояса был похож на рыбу, а ниже на птицу, и превратил бы видения в действия и сказал бы об этом вслух, и упрекнул бы шута в этом недостатке, а шут бы стал оправдываться, говорить, что он не такой, каким хочет казаться, шут был бы вынужден заполнять эту яму, шут остановился бы в движении, он вынужден был бы восстановить равновесие. А если шут не стал бы защищаться, он бы умер, распался бы на части. И он распался.

Они оба распались. На горизонте появилось облако дыма, всполохи пламени, чуть раньше грохот и несколько коротких взрывов. Они недалеко уехали. Обнажим головы. Я дошел до обломков за тридцать минут. Они кажется не просыпались, когда их клали на носилки, лица их были покойны, глаза закрыты, никакой судороги в чертах лица, никакой гримасы. На груди второго водителя сидел маленький зверек, белая мышь, я взял ее, зверек заскреб лапками, прихватил кожицу пальца и затем отпустил, обмяк. Как бы не умер, шок, вероятно?