Иван Зорин - Зачем Жить, Если Завтра Умирать Страница 20

С середины июля на курсах объявили перерыв. Несмотря на отпускную пору, у Мезрякова на последнем занятии был аншлаг. Он был в ударе. Бегло коснувшись пройденного за год, он крупными мазками нарисовал заманчивую перспективу, нет, нет, никакой рекламы, всего лишь умело поданная правда, всего лишь перечисление привлекательных пунктов предстоящей программы. Прощаясь, Мезряков пожелал всем, и себе в том числе, хорошего отдыха, призвал набраться сил для будущих трудов. Мезряков умел держать аудиторию, его экспромты оттачивались годами, и когда он жал руку, то был уверен, что прощается не навсегда. С курсов полупустой громыхавший трамвай вез его с Лецке.

- Странно, Антон, нам по пути, а вместе едем впервые.

- Я предпочитаю пешком. Где проведёте отпуск?

- Дома. Знаете, я задумал книгу по мотивам наших отношений. Как смотрите?

Лецке отвернулся к окну. Мимо плыли серые дома со светящимися витринами.

- Отрицательно. По-моему, мы вели себя как мальчишки.

Мезряков выдержал паузу.

- А по-моему, мы ещё на что-то способны и доказали это. Как вы стреляли через дверной глазок? А как я подкараулил вас в парке? Признаться, продрог до костей.

Лецке покачал головой.

- Детские игры.

Сошли у метро, проводив взглядом трамвай, покативший в ночь. Пора было расставаться, но оба медлили.

- После лекции я немного возбуждён. Не хотите что-нибудь выпить?

- Почему нет.

В "кофе-хаусе", выбрав столик в углу, заказали белого вина. В зале пиликали мобильные, немногочисленные посетители сидели, уткнувшись в ноутбуки. Расплачиваясь, Мезряков пристально посмотрел на молоденькую официантку с усталой, вымученной улыбкой.

- Вам её жаль? - спросил Лецке, когда она ушла.

- Немного. Мартышкин труд.

- Большинство проживает жизнь убого. - Худые пальцы Лецке крутили на столе ножку бокала. - Слушайте, ваша книга. - Он вдруг поднял голову. - Вы хотите описать нашу историю, но она же не закончена. Каким вам видится финал?

Прежде чем отвечать, Мезряков допил вино.

- Это зависит от нас. Кстати, я записывал все наши перипетии на веб-камеру. Получились внушительные монологи. Хотите послушать?

Глаза у Лецке заблестели.

- Когда?

- Да хоть сейчас. Вас дома не ждут?

Лецке мотнул головой.

- Вот и хорошо, - засуетился Мезряков, опасаясь отказа. - Поднимемся ко мне, я живу в двух шагах, впрочем, что это я, вы же знаете...

Зеркало лифта отразило их смущённые лица. Пока Мезряков возился с ключами, Лецке ткнул пальцем в дверной глазок.

- А дыру так и не заделали.

- Руки не дошли. И потом память, следы былых сражений.

В квартире Мезрякова, как и всякого одинокого, царил беспорядок. Над кроватью задирался лоскут пожелтевших обоев, очертаниями напоминавший Африку, а на раскрытых дверях платяного шкафа висели носки. Тапочек не было, хозяин из солидарности с гостем не снял ботинок. Достав из шкафа полупустую бутылку джина, Мезряков наполнил рюмки. Поднимая пыль, долго рылся на столе, разыскивая "мышь".

- Слушайте, а я пока приготовлю что-нибудь, - включив компьютер, удалился на кухню.

Звук был громкий. Нарезая бутерброды, Мезряков долго возился, выжидая конца. С подносом он вошел на словах: "Кого я хочу убедить? И в чем?".

Лецке стоял посреди комнаты, его губы дрожали.

- Вы тоже мно-гого не знаете, мно-гого... - Он сбивчиво рассказал, как провёл ночь под окнами Мезрякова, вскользь упомянув о кавказцах. - Я не знаю, что со мной творится, - разрыдался он. - Не знаю.

Опустив поднос на стол, Мезряков неуклюже его обнял. За стенкой пробили часы. Лецке уткнулся головой в грудь Мезрякова, тот гладил его волосы, повторяя: "Всё будет хорошо, Антон, я люблю вас..." Лецке всхлипывал.

Утром пили кофе. На тесной кухне у Мезрякова было солнечно, между оконными рамами гудел заблудившийся шмель.

- Антон, не замечал, вы курите?

- Бросил. Стал беречь здоровье.

- Я тоже. Несколько лет назад. - Мезряков подмигнул. - Не пора ли начать снова? - Он достал из стола пачку сигарет. - После кофе особенно приятно, угощайтесь.

Прикурили от одной спички, которую зажал пальцами Мезряков. Затянувшись, с непривычки закашлялись. Мезряков постучал Лецке по спине.

- Это не к чему, Владислав, так делают, если чем-то подавишься.

Оба рассмеялись, выпуская струйки дыма. Вдруг Лецке нахмурился.

- Никогда раньше не замечал в себе склонности к педерастии.

Стряхнув пепел, Мезряков пододвинул ему пепельницу.

- Это не про нас. Педерастия буквально означает "любовь к мальчикам". Ну какие мы мальчики?

Он пытался всё перевести в шутку. Но улыбка у Лецке вышла кривая. Мезряков взял его за руку, будто проверял пульс.

- Антон, не забивайте себе голову пустыми предрассудками. О чём вы переживаете? Что преступили границу принятой у нас морали? Но стоит ли так привязываться к своему времени? Любовники Гармодий и Аристогитон, которые осуществили заговор, устранив тирана, в славившихся мудростью Афинах считались героями. Их парная скульптура красовалась в сердце полиса, а сегодня её можно видеть в московском музее с ничего не говорящей подписью "Тираноборцы". Связь двух мужчин носила не столько эротический, сколько мистический и ритуальный характер. Любовь к юношам поощряли спартанцы, критяне и другие воинские сообщества, связь между старшим и младшим играла воспитательную роль в аристократических товариществах. Она воспитывает мужественность, это возвышенная любовь, как утверждал Платон. Она прививает смелость, свободомыслие и независимость, именно поэтому была запрещена персидскими царями и подверглась гонениям в областях, управляемых их сатрапами, в частности в Ионии. Правителям всегда нужны рабы, героев они выставляют посмешищем, натравливая на них толпу. Запрет гомосексуализма в первую очередь носит социальный характер, к нему призывают институты, подавляющие личность, - тоталитарные религии и государства. Ну вот, с утра целая лекция. Убедил?

Пожав плечами, Лецке глубоко затянулся.

- И всё же я превратился в женщину.

- Не замечаю. Разве вы подводите глаза и выщипываете брови?

- Если вы потребуете, буду.

- Зачем? Чтобы войти в роль? Мне это совершенно не нужно. Я люблю Лецке-мужчину, а не женщину.

Глаза у Лецке заблестели.

- Говорите, Владислав, говорите, женщины любят ушами.

Но он заметно повеселел, было видно, что это шутка.

Когда муж не пришел ночевать, жена Лецке удивилась. За время их супружества такое случалось впервые. Но она удивилась ещё больше, когда утром Лецке стал собирать вещи.

Помолчав, она не выдержала.

- Кто она?

- Никто.

Лецке застегнул чемодан. С той далекой брачной ночи, когда он лежал с открытыми глазами, опустошенный, но неудовлетворенный, Лецке научился в таких случаях прятаться в самый дальний угол самого себя. Хотя внешне держался невозмутимо, даже вызывающе.

- Но ты уходишь? Куда?

- К ведущему наш семинар.

- Ах, она с курсов! Я знала, что всё этим кончится.

- Он, - хлопнул дверью Лецке.

Жена Лецке была поражена. Она даже не решилась звонить подругам. Каково! Муж сменил сексуальную ориентацию! Женщину она, возможно, ему и простила бы, но это была пощёчина всему её полу.

Лецке поселился у Мезрякова, который дал ему от квартиры запасные ключи. Это был вызов общественному мнению. Вопреки лицемерной морали, ханжеству и гомофобии, вопреки всему, что их окружало, они открыто демонстрировали свою связь - вызывая косые взгляды, обнимались на лавочках, до поцелуев, правда, не дошло, гуляли под руку в парке, прижимались в кафе, точно гордились пороком, выглядя в глазах молодых мам с колясками воплощением содомского греха и надругательством над вселенским устоем. Впрочем, москвичам на всё плевать, кроме себя, им ни до кого нет дела. Только иногда какая-нибудь скучающая старуха, ткнув в их сторону палкой, ворчала: "У-у, бесстыжие, побойтесь бога, тут дети!". Они не удостаивали её ответом. Теснее прижавшись друг к другу, проходили мимо с гордо поднятой головой. И были счастливы. Исходившая от них нежность чувствовалась за версту. При этом они оставались на вы, что придавало их отношениям особую пикантность. Если день выдавался жарким, уходили в глубину парка, в чащу, выбирая залитую солнцем поляну, и, расстелив под деревом махровое полотенце, перекатывали языком соломинку, считая пробегавшие облака. Или, соприкасаясь головами, лежа на спине, читали одну книгу, какую-нибудь русскую классику. Лецке читал быстрее и успевал ещё, подняв глаза, посмотреть, как переворачивает страницу Мезряков. А потом незаметно наступал вечер - налетавший ветер задирал край полотенца, становились невыносимыми укусы рыжих муравьев, а птицы в потемневшем небе перемешивались с летучими мышами. Собравшись, они шли тогда в обнимку к главному входу в парк, обсуждая прочитанное, радуясь, что стали одной плотью.

Но сколько в их любви было любви?

А сколько протеста?

В последние сто лет отношение к гомосексуализму на Руси диктовал воровской закон, с его тюремной иерархией, в которой "опущенные" занимали нижнюю ступень. Презрение к этой касте неприкасаемых закрепилось и в обществе, миллионы граждан которого прошли лагеря. Гомосексуалист не мог рассчитывать на снисхождение, навсегда оставаясь бесправным, отверженным, изгоем. На нём вымещали злобу, отыгрывались за свою неудавшуюся жизнь, в нём видели козла отпущения, которого разрешается растоптать, как самих топчет власть, так что "униженные и оскорблённые" были счастливцами в сравнении с "обиженными и опущенными". Русская церковь, несмотря на строгости библейских предписаний, зачастую закрывала глаза на содомские утехи. Её заботило лишь распространение гомосексуальности в монастырях, но к бытовым её проявлениям относились довольно равнодушно. В "Домострое" содомия упоминается вскользь. В "Стоглаве" ей посвящена специальная глава, предписывающая добиваться от виновных покаяния, однако пьянство осуждается там гораздо темпераментнее. На святой Руси вообще отношение к гомосексуализму было терпимым. Это на Западе с подачи пап мужеложство считалось противоестественным блудом, вызывая отвращение и брезгливость. Хотя многие папы сами занимались любовью небесного цвета. Проявление гомосексуальных наклонностей в высшем свете русская церковь предпочитала не замечать. Бисексуализм Грозного не помешал исполнять сочиненные им тропари. А не брезговавшему мужскими ласками Петру в своё время пели здравицы. Да и сами иерархи не ограничивали себя в своих пристрастиях. Закон на Руси един для всех, и он гласит: "Что можно одному, нельзя другому".