Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2012) Страница 20

Лена спокойно вышла в широкую долину. Отсюда Ефимов начинал с Машей и детьми.

Правый берег здесь низкий, заросший невысоким ерником. Вертолетчики были какие-то левые, не местные, сели на одной из плешин метров двести от воды, выскочили из машины и давай друг друга фотографировать. Попросили, чтобы Машка их сфотографировала. Потом они улетели, а Ефимов с пацанами стали носить шмотки на берег. По кустам и заросшим водомоинам. Только перетаскали, дождь пошел несильный. Ефимов поглядывал на своих — они были еще совсем городскими: чистенькие и растерянные от тайги, дождя и комариного звона. Саня, правда, был молодец — один накачал лодку, тринадцатилетний Петька ленился, важничал, делал задумчиво-суровый вид, он годом раньше сплавлялся с отцом на Дальнем Востоке. Медведя добыл с подхода. Бывалый. Рыбак и охотник. А Сашка, значит, так себе. Сашка спокойно на все это смотрел и качал лодку.

Петька в тот год начал тянуться, басеть, взгляд стал угловатым. Из нежных очертаний лица и характера проступили резкости, бас мешался с фальцетом. Он был забавный, а местами и растяпа, но вокруг видел намного больше старшего брата.

Ефимов причалил к левому берегу. От воды поднимался крутоватый бугор, снег был мокрый, лежал на плотных, упругих кустиках карликовой березки, и он проваливался во все это дело выше колена. А иногда и по пояс. В руке телефон, на плече — ружье. От реки не видно было, что там наверху в калтусе, и он взял ружье на всякий случай. Отчего-то было тревожно. Может, от того, что он давно не разговаривал с домом.

Телефон Маши оказался занят, потом пропала связь, он, терпеливо топча тропу в заснеженных кустах, выбрался на самый верх сопки. Здесь дул ветер, Ефимов стоял среди просторной речной долины, во все стороны расходились таежные сопки и хребты. Ни одной двуногой души не было сейчас в этих горах. Звери, елки, снег да ветер. И всегда так было, — думал Ефимов, — и всегда, когда он об этом думал, ему делалось спокойно на душе. Недалеко, километрах в трех, в долину понижался скалистый таежный отрог, вдоль которого Малая Лена впадала в Лену Большую.

Все эти горные хребты и речные долины… все это так легкодостижимо было для современного мира. Два года назад они просто заказали вертолет и через полтора часа были здесь. Ефимов поднял ворот куртки от холодного ветра. Совсем не так давно все было иначе (сам исток Лены впервые был описан всего пятьдесят лет назад), попасть сюда можно было только ногами, как и в середине семнадцатого столетия, когда здесь впервые появились бородатые мужики с крестами на шеях.

Но описан он был ошибочно, и только в 1996 году замдиректора Байкало-Ленского заповедника по науке, Семен Климыч Устинов, нашел и описал настоящий. Лена начиналась из маленького озерца километрах в двенадцати от Байкала, если напрямую. Так, кстати, и доносили казаки в письме воеводе.

На следующий год старший лесничий заповедника Владимир Петрович Трапезников поставил часовню на новом истоке Лены. Это, конечно, не входило в его обязанности. Не крещеный и не молодой уже Трапезников половину материалов для часовни на своем хребте занес, через тайгу и гольцы. Цельнометаллический купол и тяжелый крест они тащили полторы недели с одним английским волонтером по имени Джон.

А месяц назад в Чанчуре, куда теперь спускался Ефимов и где Трапезников проводит зиму вдвоем с радистом, Владимир Петрович поставил памятный камень “Казаку Курбату Иванову, первопроходцу к Байкалу”. Сводил по случаю богатых иркутских парней на берлогу и потом, под рюмочку, попросил помочь с камнем. Те и прислали зимником красивый, тонн в семь-восемь, редкий какой-то гранит из Саян. Отшлифованный с одного боку и с надписью.

Веселый, крепкий батюшка, приезжавший святить камень, начал уже было, но вдруг уставился на семидесятилетнего Петровича, держащего большую икону:

— А ты сам-то крещен ли?

— Да нету… — Петрович смутился, но не очень, икону все равно некому было держать.

Но батюшка имел в виду другое. Он загнал Петровича, а с ним и еще одного егеря и какого-то мальчишку, они всегда под ногами вертятся, в ледяную реку и крестил. Батюшка этот погиб вскоре в Иркутске, в аварии, царствие небесное…

— Алло? — Голос жены прозвучал неожиданно и громко.

— Привет! — Ответил автоматически и, как всегда, сдержанно.

— Привет, Иван, ты чего не звонил? — Маша разговаривала так, словно Ефимов был где-то рядом. Будто они договорились созвониться через час.

— В каньоне был, не было связи… Как дела?

— Все нормально.

— Баба с дедой? Пацаны?

— Нормально.

— Я звоню с того места, где мы начинали… где нас вертолет высадил… — Сердце его колотилось лишнего, соскучился, видно, он прямо видел их сейчас на другой стороне речки, качающих лодку.

— Тебя плохо слышно…

Ефимов промолчал, не зная, что сказать.

— Плохо тебя слышу! — Голос у жены был все такой же. Будто и не уезжал Ефимов никуда.

— Да все нормально у меня, говорю… — ответил, ревнуя ее к той действительности, что ее окружала. Маша любила город, Иван — лес.

Может, его и правда плохо слышно, скорее всего так и было, но она даже о погоде не спросила. Не было у Машки к нему вопросов, а ему не захотелось навязываться со своей Леной. Или с их Леной? Да нет, со своей… Они недолго говорили.

Ефимов сложил антеннку телефона, сунул его в карман и стал спускаться к реке. Маша была в шести тысячах километров от него, но дело было не в этих тысячах… Людям невозможно понять друг друга — думал Иван, шагая вниз по своей же тропе в снегу — как-то так устроено… — он, впрочем, тут же понимал, что все справедливо устроено и понять друг друга можно. Только они с женой плохо пытались это сделать. Они просто эксплуатировали друг друга двадцать пять лет. И не то что не хотели понять — у них были другие задачи. Хлопотали о сытости, о здоровье, о веселье… И вот теперь они не очень знают друг друга. И кажется, не очень в этом нуждаются.

Он постоял, поглазел на то место, откуда они начали сплав два года назад, взял лодку в повод и пошел пешком по реке. Мелко было. Лодка цепляла дном, он скользил сапогами по камням. Никого вокруг не было и было Ефимову… хорошо!

…Иногда хочется согласиться со своим одиночеством. Принять его как правильное развитие жизни, просто набраться мужества и сказать себе: вот и все. Теперь все понятно и дальше надо одному… Может, и потосковать маленько, прощаясь с теми, кто будто бы был с тобой все эти годы, и уже не страшась ничего… с Божьей помощью в спокойную неизвестность одиночества.

Это трудно. Это почти невозможно.

Речка разбилась на две протоки. Ефимов пошел по правой, дугой обтекающей низкий галечный остров с мелкими кустиками. Остров был вытянутый, в самой широкой части, в двадцати метрах от берега торчали… оленьи рога. Иван присмотрелся. Под рогами был взгляд, а потом Иван увидел и всю морду. Изюбрь лежал и следил за Ефимовым, медленно поворачивая голову. Лодку нехорошо несло под “расческу” нагнувшегося над водой дерева, Иван стал отгребаться, и этого зверь не выдержал. Поднялся и спокойной рысью стал уходить в дальний конец острова. Он не понимал, кто там плывет, он вообще мог никогда не видеть человека. Перепрыгнув протоку, олень встал боком к Ивану. Могуч же он был, с большими, раскидистыми рогами.

На этой косе они ночевали с Машей и детьми. Кострище было засыпано снегом, Иван нашел его, расковырял. Время было обеденное, можно было сварить чего-нибудь. Он осмотрелся — открытая коса под дождем выглядела не очень — лучше где-нибудь посуше, — подумал, — под какой-нибудь большой елкой. Когда ты один — много места не надо.

Дождик прекратился, было пасмурно и тихо. Ефимов достал виски и плыл, по чуть-чуть попивая. Хорошо стало, не пьяно, а хорошо, тепло. Стоянок не наблюдалось, по берегам лежал мокрый снег. Скалы гляделись в воду, с елок, склонившихся над гладью, капали остатки дождя. Ефимов проникал взглядом в мокрый сумрак тайги, мысленно забирался вверх по распадку и оглядывал оттуда открывающиеся сопки. Вечерняя река была спокойна, будто думала о чем-то приятном и вечном. Хотелось плыть и плыть по этой осторожной тишине и нетронутости.

И не было никаких пятидесяти, или это было неважно, важнее было, что все это вечное и прекрасное было вокруг: небо, река, сопка с каменистой вершиной, этот напоенный осинником горьковатый вечерний воздух. И он сам был малой их частью и оттого пребывал в тихой растерянности. И опять бормотал Ему свою благодарность за все это прекрасное. Стесняясь, конечно, сразу за всех чувствуя непоправимую вину и Его прощение.