Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005) Страница 20

Я блуждал по переулкам на звук азана и скоро в створе увидел мясистый силуэт минарета. Вдоль узкого переулка тянулась длинная стена без окон и дверей. Едва светилась каменная арка.

Отодвинув кожаный полог, вошел. Мечеть пустовала — только в углу кто-то сидел на ковре и бормотал молитвы.

Большой зал, мелкие купола, десятки тонких колонн. Еще пару веков, и купола сольются в огромный каменный колпак на четырех опорах.

Это и есть история османской архитектуры.

59

— Только здесь и спасаемся, — сказал кто-то по-русски над ухом. Я вздрогнул. Рядом на коврик, тяжело выдохнув, сел крупный мужчина в помятом льняном костюме.

— То есть? — Я отодвинулся. Русский? Здесь?

— Анатолийская жара! — Он поправил потемневшие от пота носки. На вид еще нет сорока, но — большие залысины. — Местные жители чудовищные жмоты. Экономят даже на электричестве. Покупают вентиляторы, но не включают их. Держат за мебель. Что делать! Кондиционер работает только в доме Всевышнего. Мы, русские, ходим сюда как в баню, только наоборот. Потрогайте, какой влажный камень. Чувствуете? — Он по-свойски похлопал колонну. — Это нужно знать толк в здешнем камне, скажу я вам. В местном климате. Чтобы сделать из камня конденсат, а? Старые мастера! Сельджуки!

— Кто-кто? — Глупый вопрос; а что спрашивать?

Он порылся в карманах, но ничего не достал.

— Забыл представиться, — назвал какое-то невзрачное имя. — Работаю в компании, которая занимается поставкой оружия. Автоматическое стрелковое для курдов, бронетехника туркам. Беспроигрышный вариант! Как только турецкое общество склоняется к Евросоюзу, выручают эти. Усиливаются исламисты — те. Схема понятна?

— В общих чертах. — Я неопределенно махнул рукой. — Но обычно люди о таких вещах помалкивают. Предпочитают не распространяться, я хочу сказать.

— А вам часто приходилось иметь дело?

Я сознался, что нет, ни разу.

— Так откуда вы знаете? — весело отозвался он. — Только не смотрите на меня с таким ужасом. Курды, турки, какая разница? “Мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности”?

— “Тамань”, — угадал я. Тот, кто читал в углу из Корана, затих. Теперь под крышечками куполов звучали только наши голоса.

— Любимая книга моей жены. Турчанка и, представьте себе, без ума от русской классики. Читает в оригинале. Моя заслуга!

Он выудил из кармана фотку и помахал перед носом.

— Ладно, не тушуйтесь. Я, в сущности, вас очень хорошо понимаю. Понимаю! Глухомань, темно, как в заднице у шамана, — и вдруг какой-то торговец оружием. Русский! Просто “Профессия: репортер” какая-то!

— Как вы узнали?

— Каждый день по конторам. Бумаги, контракты, счета. Там и услышал краем уха. Что журналист. Из Москвы. В учительской гостинице. И потом, у вас на майке по-русски написано. Так что без вариантов. Ну, рассказывайте! Что писать собираетесь?

Я пожал плечами. Хотел назвать по имени, но обнаружил, что успел забыть. Вечная проблема с именами.

— Книгу или очерк. Как получится. Что-то вроде “Синан и его мечети”. Не знаю. Пока толком ничего не видел. Вот профессора Курбана никак поймать не могу. Был на раскопках. Зрелище, конечно, потрясающее. Но нужен комментарий, слова какие-то. А Курбан...

— Не нужно! — Он азартно, как будто ждал моих слов, перебил. Эхо дважды откликнулось под сводами. — Родной, не нужно слов! Не нужно комментариев! Я живу в этой стране двадцать пять лет и знаю, что говорю. Вам следует запомнить главное — все, что вы тут видите, означает только то, что вы видите. И никаких секретов.

— Но были же тайные ордена и братства. — Я кивнул на михраб. — Суфии, я не знаю, бекташи...

— ...от безысходности! Оттого, что все вокруг слишком просто, наглядно. Вот и выдумывают себе черт знает что. Чтобы эту самую пустоту, — он тоже кивнул в сторону михраба, — заполнить.

Я почувствовал, как резной узор впивается в спину.

— Послушайте, — затараторил он, — какой секрет у наркомана? Или пьяницы? Дервиши вращаются до тех пор, пока кровь не ударит в мозг, вот и все. Тогда они зрят Бога. Но зрят они! А нам с вами достаются одни декорации. Обноски! Да еще по двадцать тысяч лир за штуку. Глубокомысленные фразы, лишенные содержания. Реплики в отсутствие актеров. “Ты слышишь скрип небесных врат, но открываются они или закрываются?” — говорит Руми. Чушь собачья!

— Музыку, во всяком случае, можно слушать. — Я вспомнил про пластинку суфийских песнопений.

— В таком спектакле не музыку надо слушать, а участвовать. Только участие! С полным проникновением! Без предохранения! Чтобы мне проткнули глотку, а я не почувствовал боли. Или наоборот. Чтобы небо надо мной покрылось узором красоты невиданной и узрел я наконец древо священное, кроной от облак на землю растущее!

— Какое, к черту, древо? — раздраженно перебил.

— Небесное! Какое на тарелках рисуют и продают по базарам. Тогда понимаю. Тогда согласен. И за двадцать, и за сорок тысяч. Но только так!

Он ухватил себя за коленки. Тот, из Корана, опять забубнил. Я потрогал камень. Действительно влажный.

— Вот говорят, что Аристотель положил начало европейской философии, — начал он ни с того ни с сего, как будто подхватив свою давнюю идею. — Утвердил школу, дал словарь понятий, описал ход мысли. Но ведь это опять сплошные декорации! Слова, понятия: обноски! А зерно его учения оказалось тут, на Востоке. Странно, правда? Как будто Александр не меч принес на эти земли, но мысли. Кстати, вы пробовали Искандер-кебаб?

Я сказал, что нет, не пробовал.

— Обязательно попробуйте. В меню напишут ерунду, “Любимое блюдо Македонского”, не обращайте внимания. Но сам кебаб! Лепестки мяса в айране. Не пожалеете.

Он осекся, как будто потерял нить беседы, потом вскинул подбородок.

— Меч — это не лезвие и черенок, а рубить, колоть.

Я пожал плечами.

— Понимаете? В чем разница между Платоном и Аристотелем, понимаете? И они ее усвоили, приняли. Ритм, свершение — вот что главное: вращается дервиш, звучит азан или вы перебираете четки. Они же пришли сюда с Алтайских гор. Отсюда все эти экстатические практики, шаманизм. Что может быть страшнее кочевников, которые приходят на все готовое? Особенно если речь о целой империи? Они взяли у Византии самое лучшее, все самое передовое. А потом едва не завоевали Европу. Спасла смена часовых поясов! Они просто запутались в азанах. Сбились с ритма — и все пошло прахом. Кроме часов, конечно.

— Каких часов?

— Вы знаете, почему в Стамбуле не прижились городские часы? Их запретили, чтобы не унижать достоинство муэдзинов. Часы и книгопечатание. Они считали, что печать убивает книгу. Что книга может быть написана только от руки. Только тогда она угодна Аллаху. И они были правы! Кстати, на Руси в это время происходило примерно то же самое. Только победила печатная книга. Знаете, какую книгу впервые напечатали в Стамбуле?

Я снова пожал плечами.

— Тора, 1493 год.

— Шутите?

— В порядке вещей. Смотрите. В то время мусульмане составляли шестьдесят процентов населения города. Так? И жили за счет налогов с немусульманского населения. Греки, армяне, евреи — со всех собирали подать. И они платили и были довольны. Это в Европе жгли еретиков, да. А тут все было просто. Плати — и печатай что хочешь.

— Но ведь до взятия Константинополя Османская империя уже существовала?

— ...на территории Византийской. Они занимали — и перенимали, занимали — и перенимали. Особой разницы в устройстве я не вижу. Тот же помпезный схематизм. Схематизм вообще обратная сторона всех ритмичных народов: греков, турков. Когда ритм превращается в ритуал и умирает. Что-то вроде пустотелого троянского коня, которого ежедневно водят по городу. Вот вы приехали, думая, что там внутри кто-то есть. И я так сперва думал! А там оказалось пусто.

— А вы не скучаете?

В мечети становилось зябко. Он усмехнулся:

— За двадцать пять лет чувство ностальгии атрофируется. Проверено на личном опыте. Скучаешь только по унитазам. Надоело, знаете ли, над очком корячиться. — Он горестно покачал головой: — Мы ведь живем по-европейски. Жена водит машину, носит короткие юбки, выходит к столу. Отдыхаем на побережье. Здесь, конечно, не Стамбул, многих шокирует. Но мне плевать. Мой бизнес позволяет.

Он замолчал. Я хотел было рассказать ему про отца, но передумал и просто назвал фамилию. Он слышал это имя впервые.