Джойс Оутс - Дорогостоящая публика Страница 20

20…

Когда мы вернулись домой, Отец, выгнув бровь, заявил мне как мужчина мужчине:

— Парень, скажем прямо, своей общительностью ты нас не порадовал.

— Ребенку всего десять лет! — немедленно парировала Нада.

— Положим, одиннадцать.

— Ему десять, и он очень впечатлительный мальчик. Не понимаю, зачем на него так нападать!

— Таша, я не нападаю. Я просто сказал…

— Он даже раздеться еще не успел, а ты на него уже набросился! К чему десятилетнему ребенку, тем более такому серьезному, как наш мальчик, весь этот застольный бред? О, Господи! Да еще этот прыщавый толстый мальчишка…

— Я просто сказал…

С несчастным видом я стянул с себя шарф. Скорей всего, за моей спиной они делали друг другу знаки отложить выяснение отношений ради моего «блага», и когда я обернулся, Нада закидывала назад в негодовании упавшие на лоб пряди волос, а Отец улыбался так, будто в дверях парадного входа внезапно показались гости.

— Пойду-ка я, пожалуй, наверх и займусь математикой, — сказал я.

Я двинулся по ступенькам, а Нада мягко сказала:

— Держись прямей, Ричард!

Не успел я скрыться у себя наверху, как услышал за спиной голос Отца:

— Ты уже четвертый раз ему сегодня об этом напоминаешь! Хочешь, чтоб он…

Поднявшись, я сделал было шаг в привычном направлении к своей комнате, однако, решив не без основания, что родители переместились из вестибюля, я скинул ботинки и прокрался обратно вниз. Надеюсь, вы не сочтете меня эдаким нахальным до омерзения наглецом, если я скажу, что в смысле изобретения средств шпионажа я проявил редкий талант! Ни единое из избранных мной средств не вызывало подозрений, ни единое не бросалось в глаза. В кухне, излюбленном месте уединения моих родителей для серьезных разговоров, я заблаговременно оставлял чуть приоткрытой дверь бельевого отсека. Дверь, как и стена, была зеленого цвета, и мое подслушивание, таким образом, было тщательно закамуфлировано: я стоял в вестибюле, засунув голову в бельевой отсек, и слышал каждое слово, произносимое в кухне…

Они сцепились в первый же день нашего приезда по поводу пятна на шелковой обивке стула эпохи королевы Анны.

Сцепились по поводу шуточек, которые Отец отпускал в адрес негров на каком-то званом обеде.

Сцепились по поводу брюк Отца, которые «сидят мешком».

Сцепились по поводу вечно грязных отцовских рубашек.

Сцепились по поводу замечания Нады насчет неправильного ударения, делаемого Отцом в слове «инкогнито».

Сцепились по поводу наивных восторгов Нады вокруг их соседа, всемирно известного Г. Ф., которого Отец, а заодно и его супругу, клеймил людьми с замашками мелких буржуа.

Сцепились по поводу того, что Отец, вследствие предыдущей схватки, обозвал Наду парвеню.

Сцепились до крика по поводу выпадения мучнистой росы на лужайке перед домом, — покрывшей траву сизым, мертвенным налетом.

Сцепились до истерики по поводу очков для меня. («Чье он унаследовал зрение, чье? Вон какие толстые стекла, как дно у бутылки!»)

Сцепились по поводу банок в погребе, с которых таинственным образом исчезли этикетки.

Сцепились по поводу расстроенного рояля — кажется, из-за соль второй октавы.

Сцепились по поводу…

А неделю тому назад сцепились по поводу… кажется, по поводу Жан-Поль Сартра, которого Отец не признавал, именуя «писакой-коммунистом».

И еще…

И еще всякие прочие схватки из-за всяких пустяков.

Они неизменно начинались с того же, с чего начинаются все скандалы в юмористических рассказах: Отец с Надой с жаром принимались обвинять друг друга в чем попало.

— Да ты посмотрел на меня так, будто я мразь какая-то! — кричала Нада.

Отец орал, вторя ей:

— Да, но ведь ты повернулась ко мне спиной!

Все это было так хорошо знакомо, что вызывало улыбку, хотя вместе с тем меня коробило от этого повторяющегося спектакля. Не слишком ли это будет большим испытанием для вашего терпения, если я выскажу предположение, что мои родители вовсе не были столь глупы. Мать моя глупой женщиной не являлась, однако по какой-то, я так и не узнаю, по какой, причине она чаще всего вела себя глупо. Проявляла изощренную, злобную, упрямую, отчаянную тупость. Отец, хоть и вопил, хоть бесновался, заикаясь, тем не менее умудрился все же как-то, не спрашивайте как, сделать блестящую карьеру в сфере бизнеса. И Отец не был глуп. Он был поглупее Нады, но когда они затевали свою привычную свару, это был форменный спектакль. Обвинения, пулеметные очереди оскорблений, незримые, язвящие удары — все это заполняло пространство бельевого отсека, отдаваясь звоном и какофонией в моих ушах!

— Ты идиот, плебей, скандалист, мерзавец! — кричала Нада. — Нет, с меня хватит! Как он со мной обращается! Если я тебе так противна, нечего было на мне жениться!

— Что? Жениться? Господи, вечно ты умеешь переводить на…

— Да ты со всеми твоими идиотами даже на сюжет для приличной книги не тянешь! Прямо пародия, чушь какая-то, чистый бред, да и только, с ума можно сойти…

— Это я с тобой с ума сойду! Снова принимаешься за свои прежние фокусы!

— Не смей меня оскорблять!

— … за свои поганые фокусы, — орал Отец, — как тогда, как два года назад. Но учти, если выкатишься на этот раз, можешь убираться ко всем чертям, я сам займусь воспитанием несчастного ребенка, чтобы навсегда избавить его от психованной мамаши…

— Ах ты подлый мерзавец! — шипела Нада. — Все ты врешь, подлый, грязный мерзавец!

— Вот именно, господа, от психованной мамаши! Ты же, как черт, сумасшедшая, и это совершеннейший факт. Я не удивлюсь, если все наши друзья об этом узнают, я не удивлюсь, если они все примутся обсуждать твое поведение…

Исчерпывая до конца весь свой театральный реквизит, они вели себя так, будто не нуждаются в свежей аргументации для своей ненависти. Просто ненавидели, и все.

21…

На следующий день я так расхворался, что не пошел в школу, и Нада ходила за мной, приносила завтрак наверх, баловала меня. Волосы у нее заметно отросли, теперь она их гладко зачесывала назад. Голову ей пора было бы уже помыть. Нада принесла мне почитать какие-то журналы с услужливо-виноватым видом, как будто знала, что я все вчера подслушал. А я листал свежий номер «Тайм», рассматривал фотоиллюстрации, но стоило мне наткнуться на снимок изуродованной жертвы коммунистического мятежа (подпись гласила: «Плати тому, под чью дудку пляшешь»), к горлу внезапно подступила знакомая тошнота, и, исходя дрожью, я откинулся на подушку.

В это время Нада рассеянно глядела в окно.

Упоминал ли я, что Нада не испытывала ни малейшего интереса ни к политике, ни к текущим событиям, ни к действительности? Она не читала газет, не слушала радио. Никогда. Должно быть, считала, что за ходом истории следят только плебеи. Не знаю.

— История для меня — это то, что происходит сейчас, в этой комнате, и ничего больше, — так, помнится, она однажды кому-то высокопарно заявила. Наверное, она полагала, что ее такой утонченный ум не следует перегружать всякими повседневными мелочами, повседневными бедами. Вместо этого ум ее всецело был поглощен литературой. «Чистая реальность» не могла стать для Нады явлением значительным, как, должен сознаться, и для меня самого. Я заразился от нее подобным социализмом, подобно тому, как то и дело заражался от нее простудой и гриппом. Эта женщина распространяла заразу!

День был тихий. Я читал, Нада читала. Но эта тишина была мнимой, в ней не было умиротворения. То была щемящая, пульсирующая в висках тишина, которая пострашней и выкриков, и грохота. Мне хотелось выползти из постели, прильнуть воспаленным лбом к ногам Нады, целовать их, целовать ее туфли, ее чулки, умоляя не уходить. Пожалуйста, не уходи! Не надо! Когда она в первый раз от нас сбежала, Отец со скорбным видом заявил, что моя мать умерла; я был еще слишком мал, чтобы воспринять смысл сказанного им. Когда она убежала во второй раз, я подслушал (посредством проведенной на второй этаж отводной трубки) телефонный разговор Отца с частным детективом, занимавшимся розыском Нады. Но на этот раз — нет, на этот раз я, кажется, этого не переживу. Теперь я уже стал достаточно взрослым. Я уже достаточно много понимал. Я понимал значение некоторых взглядов — этих мимолетных, эротически сладостных переглядываний незнакомых людей в библиотечном зале открытого доступа, и сердце у меня обрывалось, стоило мне услыхать по телефону загадочные фразы, произнесенные по-немецки тем зловещим голосом из Нью-Йорка. Я уже не дитя, я — сын Нады, и я не могу допустить, чтобы она покинула меня. Пусть лучше мертвая, но моя. И я представлял ее себе мертвой: восковое лицо, ни улыбки, ни усмешки, обескровленная мумия, безжизненная, лишившаяся аппетита…

22…