Георг Мордель - Красный флаг над тюрьмой Страница 20

И тогда немец на самом деле поднял автомат и небрежно, на ходу, прислонив приклад к животу, нажал на спуск. Товарищ Озолинь закричал звериным голосом и, содрогаясь, упал. Красная, пенистая кровь забила из него, точно из лейки.

— Ein Schwein. — сказал немец. — Wie alle Roten, ein Verraeter! (Свинья: как все красные — предатель).

К четверым арестованным подошел конвоир, пристроился сбоку, и они, как гуси, двинулись по тропе, поднимая пыль.

Дорога шла в гору, минут через десять уже хорошо были видны липы в деревне, белая церквушка с православным крестом, сверкающим на макушке, приземистые, рубленые хаты, и площадь перед церковью, а на площади немецкие грузовики и черная легковая машина.

Старик тяжело тащил свой деревянный чемодан, красноармеец глупо улыбался: вот как влип, ведут, что малое дитя… а Миша все видел перед собой: в траве товарища Озолиня и кровь, бьющую из него, и не мог понять, почему они четверо покорно идут в немецкий штаб, чтобы позволить уложить себя, как Озолиня? И чем больше он размышлял над своей покорностью, тем больше тяготился ею, тем больше зрела в нем решимость восстать и либо умереть, либо уйти от немца.

А немец шел сбоку, потея и насвистывая что-то из "Сильвы", маленький, плюгавый немец, уверенный в своей безопасности. Карабин висел у него за спиной.

Между тем, дорога привела их на взгорок. Она проходила по самому краю оврага, а слева от основной дороги отпочковывалась другая, песчаная, рыхлая, и уходила в кусты, за которыми виднелась высокая красная труба.

Возможно, решимость Миши так и осталась бы намерением, но на взгорке немец остановился, повернулся к оврагу и спокойно расстегнул штаны. Он делал свое дело, как пастух посреди стада, и Миша взорвался. Он подошел к немцу и ударил его ногой под колено, в то же время сильно двинув рукой в спину. Немец вскрикнул, покачнулся и полетел вниз, по камням и колючкам, а Миша помчался прочь по тропе, ведшей к трубе среди кустов.

Он бежал, прижимая пылающую свою руку, просил ее и умолял не болеть, глотал слюну и слезы, но уходил все дальше в кусты. За кустами он увидел решетчатые сараи, вагонетки с засохшим кирпичом и понял, что труба принадлежит кирпичному заводу, а значит тут должны быть обжиговые печи, в которых можно спрятаться, лишь бы у немцев не было собак. Миша забрался в печь, задвинул за собой заслонку, лег на холодный песок. Кругом стояла тишина и легкий скрип деревьев. Он пролежал в печи до ночи, а ночью к заводу вышла группа пограничников, пробивавшихся на Восток, к своим, от самой Таураге в Литве.

— Ты кто? — спросил лейтенант. — Еврей? Документы есть? — и когда убедился, что перед ним действительно еврей, сказал:

— Порядок. Бери винтовку, будем воевать.

Для лейтенанта не было сомнений, что еврей не может быть плохим солдатом против немцев.

22

Миша проснулся от того, что скрипнула дверь, подумал, что пришла Тамара, но, открыв глаза, увидел гостью.

— Эсинька?

В сильном волнении сел он на диване, протянул руку, обнял Эсю:

— Где вы были? Мы искали вас в Москве и в Риге, всюду нам говорили, что не знают.

— А нас в Сидельниково отвезли. Это такой маленький, замухрышный городишко под Москвой, но тюрьма там большая, еще царская. Говорят, в этой тюрьме сидел когда-то Порхов, изобретатель пенициллина, если вообще пенициллин изобрели в СССР. Впрочем, это неважно, бог с ним, с Порховым. Вы очень волновались, дядя Миша?

— Эсинька! Ну какое это имеет значение, волновались, не волновались? Ты о себе расскажи. Ведь ты была в тюрьме!

— Тюрьма, как тюрьма. Камера с решетками на окне, нары двухэтажные, в углу параша, в дверях глазок. За глазком ходит по коридору надзиратель с красными погонами, курит "Приму"…

— Разве вас не поместили в женское отделение?

— В мужское. Они в этом Сидельниково не ожидали, что привезут женщин. Я представляю так: когда мы явились в приемную Верховного Совета и сели на скамейки с голодовкой, в Кремле начали спешно совещаться, они еще не привыкли к голодовкам в Верховном Совете, а тут уже кто-то устроил, что туда примчались иностранные корреспонденты. Вот там наверху у кого-то явилась идея отвести нас в Сидельниково. Городишко сам по себе закрыт для иностранцев, там около него аэродром, мы когда ехали обратно, видели самолеты на бетонке. Ну, дали команду; нас вежливо под ручки и в машины, и в Сидельниково, а там полный расплох: свободных камер нет, начали сгружать в одну по восемь и по десять человек, а камеры маленькие… Яшу Бройхмана и Абрашу Голда уже некуда было совать, они, бедные, попали к уголовникам. Мы, как увидели, что их уводят наверх, на второй этаж, сразу начали барабанить в двери, кричать, грозили, что устроим голодовку. Пришел капитан, его фамилия Нежников, представляете? Начальник тюрьмы, Нежников, пришел и говорит:

— Что вы шумите? Может, вашим товарищам в общей камере лучше будет?

Начал объяснять, что уголовники имеют с воли передачи; табак, сахар, а нам ничего не дадут — строгий режим. Но потом все-таки перевели ребят к своим. Представляете, дядя Миша, уголовники в самом деле угощали Яшу конфетами, а если бы он курил, так и табаком. Там у них был интересный разговор. Один уголовник, сидит за ограбление сберкассы, спрашивает Абрашу:

— Вы за что?

— Евреи.

— А! В Израиль едете? Сто пятая, параграф шесть; может, я спутал, неважно.

Абраша говорит: "Что это за сто пятая?" (Или какая там).

Ну его просветили: хулиганские действия с .нанесением ущерба общественному порядку. Год тюряги.

Абраша говорит: "Не будут они нас держать год".

Уголовник, который ограбил кассу, начал спорить, но другие ему быстро доказали, что евреи не просидят даже 15 суток: за границей у них такой интернационал есть, шуму на всю ООН наделают! Вышлют в Израиль, вот и все.

Но тот и говорит:

— На тебе Великий русский народ! Великий, великий, а хоть воду вози, никому никакого дела, хлеб приходится у капиталистов покупать — золотом расплачиваемся, а евреям сразу бы навезли вагон и малую тележку.

Ну, тот другой, он кажется бухгалтер, его ОБХС посадило, тот и сказал:

— Большую силу взяли! Такая гнида на Востоке, а пойди ты, весь мир мутит. Сто миллионов арабов ничего не могут сделать!

— И вы ничего не сделаете! — врезал ему Яша. — И не гнида, а еж! Слезьте, ж… колоть перестанет, может тогда голова работать начнет! Вы да арабов семь миллиардов долларов убухали и еще столько же угробите, а ничего не выйдет! Ваши арабы коммунистов резали и резать будут, советников советских выгнали!

— О боже мой! Он же мог убить Яшу!

— Не убил. Даже руку не поднял. Вся камера молчала, потому что Яша прав. Только надзиратель начал орать в глазок: "Прекратить политические разговоры!"

— Сколько вы просидели, Эсинька!

— Девять дней.

— У тебя разбита губа?

— Ничего, до свадьбы заживет. То есть до развода.

— Вас били?

— Нет, это я с лейтенантом поговорила в повышенных тонах. Паршивенький такой лейтенантишко, молоко на губах, ногти женские, лакированные, курит "БТ", духи на нем из ГДР. Я ему сказала: "Посмотрите на себя! Вы нам обещаете расстрелять нас без суда и следствия, а за что? За то, что мы хотим уехать из СССР? А сами курите иностранные сигареты, жене, наверно, покупаете импортное белье, а по ночам слушаете Би-би-си? Посмотришь на вас, молодых, с образованием, вы же понимаете, что проиграли .игру, никогда коммунизм не превзойдет Запад, вот и свирепеете от того, что нам есть куда ехать, а вам некуда… Ну, он меня и съездил по губам. Аргументов-то других нет!

— Он угрожал вас расстрелять?

— Было такое дело. Мы все-таки устроили там голодовку. Понимаете, дядя Миша, в камере только четыре спальных места, а нас шесть, а там одна женщина беременная, выносила с фабрики мотки с шелком, а вторая — больная, старая, та за попытку к убийству сидела, мужа пьяного хотела топором убить. Куда же мы их положим? А потом, они же старожилы, сидят под следствием уже сколько? Нам на полу спать пришлось, а что дали? Брезентовую подстилку? Мы с Мирой день поголодали, мальчики тоже с нами заодно, лейтенантишко этот прибежал, белый весь, трясется от злобы: "Вы мне тут голодать?! Показатели портить?! Да я вас, гадов, к стенке бы поставил всех, если бы суда не боялся!"

А я спросила его:

— А совести не боитесь?! Вот тогда у нас и вышел душещипательный разговор на политические темы.

— Ты сказала "развод"?

— 19-го…

— Эся, это окончательно?

— Лучше я сейчас разведусь, чем позже. Все равно жизни не будет, если уж так получается. Ведь это он начал, он первый нас начал настраивать: "Нечего тут делать, надо ехать". Папа ведь не думал об Израиле, ты же знаешь. А когда мы заняли денег, когда продали обстановку, вылетели с работы, тогда он вдруг начал ныть, откладывать: "Давай еще подождем, давай еще язык подучим"… Папа прав: если он не едет, зачем мы взяли 14000 в долг? Теперь Алик говорит, чтобы папа с мамой ехали, а мы потом, когда Алика отец выйдет на пенсию; а что же получается? Они уедут и будут там наши долги выплачивать, а мы тут будем язык учить, английский штудировать? Не-ет, я не хочу тут до самой смерти жить замурованная!