Салман Рушди - Стыд Страница 21

В гостинице «Блистательная» супругам Хайдар отвели особый, для новобрачных, номер «люкс», пропахший нафталином. Проводил их туда древний носильщик, за ним следовала ученая обезьянка (тоже из пережитков прошлого) в костюмчике посыльного. Старик, видно, истосковался по старым временам, не утерпел, тронул Резу Хайдара за рукав и спросил:

— Не скажите ли, господин начальник, когда сахибы-ангрезы вернутся?

А нам, в свою очередь, не вернуться ли к Рани Хараппа?

Куда ни взглянешь — любопытные лица. Прислушаешься — такое бранное многоцветье, что и уши радугой расцветают. Проснувшись однажды утром (вскорости после переезда в новый дом), она видит, как прислужницы — местные деревенские девушки — роются в комоде с ее одеждой, вынимают и рассматривают заграничное белье, яркую губную помаду.

— Что это вы там делаете?!

Девушки без тени стыда оборачиваются, не выпуская из рук платья госпожи, ее расчески, щетки.

— Не беспокойся, хозяйская жена, нам няня-айя разрешила посмотреть. Мы здесь полы натирали, вот она и разрешила. Ты только погляди, как мы полы-то натерли! Блестят, что мартышкина задница, ёй-бо.

Рани приподнимается на локте, ее собственный голос прогоняет дремоту.

— Ну-ка, прочь отсюда! И не стыдно вам у меня в спальне копаться? Ну-ка, чтоб духу вашего не было, не то я…

Девушки отчаянно машут руками, точно хотят загасить пламя.

— Остынь-ка малость! Сунь язычок в воду, остуди!

— Хватит дерзить! — взрывается Рани, но ее перебивают:

— Да полно тебе. Все равно, как айя скажет, так и будет. — И девки, нахально крутя бедрами, неспешно идут к двери. На пороге останавливаются и дают последний залп:

— Надо ж, в какую одежку Иски женушку обрядил! Поди, самое лучшее покупал, — говорит одна.

— Что верно, то верно, — подхватывает другая.—Да только, как павлин хвост в джунглях ни распускай, красоваться не перед кем!

— Скажите айе, что я хочу видеть дочь, — кричит им вслед Рани. Бесстыжие девки уже закрыли за собой двери, все ж одна отвечает:

— Ты гонору-то поубавь, принесут тебе дочку в свое время. Рани Хараппа больше не рыдает, больше не твердит зеркалу «это

непозволительно», больше не вспоминает с тоскливым вздохом (словно и не было ничего дурного) огромную спальню и сорок разбойников. У нее теперь есть дочь, но нет мужа; и стоит она узницей на краю земли, в этом Мохенджо, вотчине Хараппы в провинции Синд. Земли его — от горизонта до горизонта, воды вечно не хватает, живут не люди, а чудища Франкенштейна, насмешники и ехидны. Больше она не тешит себя мыслью, будто Искандер не знает, как с ней обращаются. «Все-то он знает», — шепчет она зеркалу. Ее любимый супруг, ее суженый на золотом подносе. «Родит женщина, и уже не та, нет былой упругости в теле, а мой Иски любит, чтоб как у девушки тело было». И в испуге прикрывает ладошкой рот, бежит к двери, к окнам — не дай бог, кто услышит.

Потом, надев шальвары и просторную рубашку из итальянского крепдешина, она выходит на веранду, где побольше тени, и принимается расшивать-изукрашивать шаль. Вот на горизонте заклубилось облако пыли. Нет, это не Иски. Он сейчас в городе со своим закадычным дружком Шакилем. Да, с первого взгляда учуяла Рани опасность, таящуюся в жирном борове. Может, и не едет никто, просто ветром всколыхнуло пыль.

Земля Мохенджо — край суровый. Там и люди что скалы в зной; лошади в стойлах будто из стали; скот крепкий, костяк ровно из алмаза. Птицам приходится разбивать клювами комья земли, смачивать слюной и лепить гнезда. Деревьев мало. Есть, правда, заколдованная рощица, так там даже лошади, которым все нипочем, возьмут да вдруг и понесут! Прямо на земле, недалеко от Рани, спит в придорожной канаве сова. Виднеется лишь краешек крыла. «Случись, убьют меня, так за воротами усадьбы никто и не узнает», — Рани не замечает, говорит ли про себя или вслух. В одиночестве мысли бегут свободно и частенько незаметно словами срываются с губ, противореча одна другой. Ибо, сидя в тени большого навеса на веранде. Рани уже пестует мысль, противную предыдущей: «Мне нравится в этом доме».

На каждой из его сторон — веранда. Длинная, под москитной сеткой, выложенная деревянными брусками тропинка ведет к легкой кухоньке. И вот одно из местных чудес: лепешки-чапати не стынут, пока их несут в дом; а суфле не опадает. В доме — полотна, писанные маслом, канделябры, высокие потолки, над домом — плоская, залитая гудроном щебеночная крыша, однажды на рассвете стояла она там на коленях и улыбалась, глядя на спящего мужа, — в ту пору он был еще с ней. Вотчина Искандера Хараппы.

— Здесь, на этой земле, он родился, и поэтому, хоть и совсем немножко, он со мной. Ах, Билькис, — говорила она подруге в К. по телефону, — ни стыда у меня, ни совести, раз такой малостью от своего мужа удовольствовалась.

— Тебе, дорогая, может, этого и хватает, — отвечала Билькис, — но мне б не хватило. Нет уж! Хоть мой Реза и далеко в горах, но жалеть меня, право, не стоит. Вернется он домой, и как бы ни устал, сил у него всегда хватает, ну, сама понимаешь на что.

Пыльное облако достигло деревни Миир, значит, все-таки кто-то едет. У Рани на душе неспокойно. Деревня названа в честь покойного отца Искандера, сэра Миира Хараппы, Сахибы-ангрезы за некие заслуги даже пожаловали его титулом. Из камня ему изваяли памятник: сэр Миир гордо восседает на коне. Ежедневно с памятника счищают птичий помет. Надменно глядит каменный всадник на больницу и публичный дом — плоды своего просветительского правления в деревне.

— К нам едут гости! — всплескивает руками Рани и звонит в колокольчик. Никого. Потом появляется старая айя нынешнего хозяина, широкая в кости женщина. В мягких, не знавших мозолей руках она держит кувшин с гранатовым напитком.

— И чего ты, хозяйская жена, шум поднимаешь? У нас в доме умеют гостей принимать.

За спиной айи стоит старый Гульбаба, он глух и почти что слеп. За ним тянется дорожка фисташковой шелухи, а в руках у него полупустой поднос с фисташками.

— Бедняжка, как ты эту прислугу только терпишь! — вспомнилось Рани сочувственное телефонное восклицание Билькис. — Этих выживших из ума столетних развалин! Ей-богу, свела б их к доктору, чтоб усыпляющий укол им всем сделал. Ведь столько терпеть приходится! Тебе надо свое главенство утвердить не по названию, а по положению.

Качается в кресле Рани, неспешно движется игла с нитью; и юность, и радость жизни убывают из нее капля за каплей; час за часом тяжкой ношей ложатся ей на плечи… Всадники въезжают на подворье, и Рани видит: один из них — двоюродный брат Искандера, Миир Хараппа по прозвищу Меньшой с усадьбы Даро, она к северу за горизонтом. Горизонт в тех краях— что граница владений.

— Рани-бегум! — кричит ей Миир. — Строго не суди, что незваными гостями к тебе заявились. Это твой муженек во всем виноват. Тебе б его надо держать в узде. Этот сукин сын сам меня вынудил.

А тем временем с десяток его вооруженных спутников спешиваются, и… начинается настоящий грабеж. Сам Миир кружит верхом, порой осаживая жеребца подле братниной жены, и что-то орет в свое оправдание, вовлекая Рани в круговерть неистовых и не очень-то изящных словес.

— Ты хоть знаешь, что твой муженек задницу кому хочешь подставит? А я вот знаю! Мужеложник он, вот кто! Свинья вонючая! Ты деревенских порасспроси, как его дед жену взаперти держал, а сам в бардаке дневал и ночевал. А потом у одной девки живот вдруг начал расти — и совсем не потому, что ела много, — и вдруг — раз!—и она исчезает, а у леди Хараппы ни с того ни с сего ребеночек. Хоть муж с ней лет десять не спал. Яблоко от яблони недалеко надает, что отец, что сын—все едино. Прости уж, что тебе такое выслушивать приходится. Ублюдок, шакал смердящий! Думает, опозорил меня на людях, так ему это И с рук сойдет? Кто старше: я или этот жополиз? Жрать бы ему дерьмо дохлого ишака! У кого больше земли: у меня или у этого огрызка, у «его всех земель, что мужской гордости в штанах — с гулькин нос, вши и те с голоду дохнут! Скажи ему, что в этих краях царь — я! Скажи ему, что я распоряжаюсь здесь всем и вся, и ему б на карачках ко мне ползти да ножки целовать, прощение вымаливать, как самому последнему бандиту-насильнику! Скажи ему, пусть у вороны сиську пососет! Сегодня я докажу ему, кто здесь главный.

Грабители вырезают из золоченых рам полотна рубенсовской школы, рубят ножки изящных стульев. Старинное серебро бросают в притороченные к седлам мешки. Под ногами на коврах с затейливым рельефным узором блестят хрустальные осколки. А Рани средь всего этого побоища продолжает как ни в чем не бывало вышивать. Старые слуги, айя, древний Гульбаба, девушки-полотеры, конюхи и крестьяне из деревни Миир — все собрались, смотрят, вслушиваются: кто стоит, кто присел на корточки. Миир-Меньшой (гордый всадник с хищным профилем — копия своего предка, статуей запечатленного в деревне) не умолкает ни на минуту. Наконец его свита снова в седлах.