Андрей Кутерницкий - Первая женщина Страница 21

Как ясно вдруг я понял это!

«Но ведь должен быть какой-то выход, – думал я, глядя на мерцающие на воде блики. – Обязательно должен. Я читал во всех книгах, что любовь не может быть темной».

И главное, я это чувствовал сам, как неоспоримую высшую правду. Она светла и добра, и значит мы будем вместе. Главное: мы уже встретились. Ведь если нет справедливости, то нет и настоящей любви. А я люблю. Я так сильно люблю.

И я все ходил у озера и придумывал ей подарки. Тут были и цветы, и драгоценности, и платья, и книги. И она со счастьем принимала их от меня.

Вечер опустился на лагерь тихий, весь от неба до земли прозрачный, с разметанными по светлому небосводу мелкими черными тучками; дышалось легко, и было хорошо слышно, как в лесу кукует кукушка.

Я стоял в глубине кустов сирени, раздвинув руками холодные ветви, и смотрел на ее окно. Оно было распахнуто настежь. Внутри комнаты горел электрический свет. Оттуда до меня доносились голоса, смех, поздравления, звон рюмок. Пьяно восклицал физрук. Она смеялась.

А сумерки густели, и от этого окно делалось ярче и голоса в нем громче.

– Взгляни на меня! Мне так хочется увидеть тебя! – шептал я.

Я знал, что она не может услышать мой шепот, но мне казалось, что посыл, исходящий из моего сердца, достигнет ее сердца, и она вдруг встанет из-за праздничного стола, подойдет к окну, посмотрит в мою сторону и даже чуть шевельнет мне рукой. Никто не увидит это движение ее руки. Только я один.

Но в запретной для меня комнате по-прежнему веселились, произносили здравицы. И она не слышала моего зова, не подходила к окну. И я понял, что она не услышит и не подойдет.

Я отпустил ветви и пошел прочь.

Я шел и чувствовал, как вместе со мною движется по аллее мое одиночество. Вдруг что-то странное произошло с временем, оно как бы разорвалось и вновь соединилось, но какой-то кусок его при этом исчез, – я увидел, что стемнело и я сижу на скамейке возле ржавого автомобиля без колес, поставленного на четыре деревянных чурбака, и смотрю на этот уродливый автомобиль, который так фантастичен в наступающей полутьме.

Слух мой уловил приближающиеся ко мне шаги.

Кулак шел по аллее от общежития к гаражному дворику и разговаривал сам с собой. Ноги он ставил на землю сильно, с размаха, и все равно его мотало из стороны в сторону.

Я захотел поскорее уйти отсюда, но опоздал: он уже заметил меня.

– О! Пионер! – воскликнул он. – Поработаем?

Он был в черных брюках и желтой нейлоновой рубашке, на спине нижним краем вылезшей из брюк.

– Да, – пролепетал я.

Покачиваясь с пяток на носки, он вынул из кармана ключ, открыл гаражные ворота, исчез за створкой и вскоре показался, неся кусок наждачной бумаги.

– Ржавчину видишь? – спросил он, дыша на меня водкой и копченым мясом.

Я кивнул.

– Снимешь ее.

Он сел на скамейку, икнул, достал сигареты и закурил.

– Автомобиль – символ благополучия! – изрек он пьяным плывущим голосом. – У твоего батьки есть автомобиль?

– Нет, – ответил я.

– Плохо, – сказал он. – Человек с автомобилем – это совсем другой человек, чем без автомобиля.

Я с силою тер переднее крыло машины наждачной бумагой.

Он опять спросил:

– А телевизор есть у вас?

– Есть, – соврал я.

– Ну, хоть телевизор, – сказал он.

Я работал, сидя на корточках, стараясь выполнить порученное дело как можно быстрее.

Вдруг с ужасом я услышал, как Кулак громко произнес:

– Верочка пришла!

И увидел совсем близко от себя две женские ноги в белых туфлях на каблуках.

Продолжая тереть крыло наждачной бумагой, я поднял голову.

Вера стояла надо мною в красном сверкающем платье, и шея ее была крепка и необыкновенно высока, потому что волосы ее были уложены в светлый валик на затылке, и шея была вся открыта. Ее черные густые брови были чуть сдвинуты, и зеленые глаза, мерцая, смотрели на меня с такой ненавистью, какой я еще никогда не видел в человеческих глазах.

– Иди ко мне, именинница! – сказал Кулак.

Вера молчала, но глаза ее не отпускали от себя мои снизу вверх смотрящие на нее глаза.

– А ты знаешь, кто тебе помогает чинить твою ржавую рухлядь, которая все равно никогда не поедет? – сказала она, вся вздрагивая от гнева. Крылья ее ноздрей напряглись.

И сердце мое полетело в пустоту от предчувствия того, что сейчас произойдет.

Она тоже была сильно пьяна.

– Нет, ты не права. Поедет, – пробормотал Кулак.

– Знаешь, кто тебе помогает? – повторила она, наслаждаясь моим ужасом.

– Пионер, – ответил Кулак.

– Этот пионер... – она на несколько секунд замолчала, – на мастера спорта Горушина опустил тумбочку с книгами и банками варенья. Так что смотри, как бы он в запале и на тебя твою машину не скинул!

И, круто повернувшись, она стремительно ушла.

– Убежала! – промолвил Кулак.

Он как будто что-то соображал.

Вдруг он громко захохотал.

– Так ты и есть тот пацан, который грохнул его тумбочкой? – давясь смехом, спросил он меня. – Такого у нас в лагере еще не было!

Он перестал хохотать и посерьезнел.

– Машину сделаем... Приходи... Машина поедет. Я тебе точно говорю: она поедет! – заговорил он. – Приходи! Ты мне нравишься. Я тебя научу бить по сердцу. Коротко, сильно. Живот можно напрячь и принять удар. А сердце!..

Час минул после отбоя. Старшие спали, в бараке было тихо. Никакие звуки не доносились и со двора. Все вокруг погрузилось в сон.

«Что там сейчас?» – думал я о Вере и Кулаке.

Я не мог забыть ту ненависть, с которой она смотрела на меня возле автомобиля. Но как мне было объяснить ей, что все произошло вопреки моей воле, я вовсе не хотел работать с ним и когда я пришел в гаражный дворик, там никого не было.

Я вылез из-под одеяла, долго сидел на кровати, спустив на деревянный пол ноги, потом оделся и вышел из корпуса на двор.

На аллеях горели фонари. Окна в бараках были темными, а небо над лагерем – почти чистым; редкие рваные тучки были густо напоены изнутри лунным светом.

Я шел по аллее, оставляя позади один барак за другим. Ее окно в общежитии было закрыто и черно. Стекла холодно поблескивали. И над всем лагерем стояла глубокая до неба тишина.

Никого не встретив, я дошел до леса, и тьма его, как плотная стена, сомкнулась позади меня.

Вдруг я замер, испытав сильный страх. Я почувствовал, что кто-то живой прячется совсем невдалеке от меня.

Стараясь не дышать, я прислушался.

Кто-то плакал.

И я сразу узнал ее голос.

Как будто острый нож воткнули в мою грудь – так это было больно!

– Вера! – закричал я, бросился в направлении всхлипываний, зацепился за корень ступней, упал, вскочил на ноги и опять побежал, готовый к смертельному бою с ее обидчиком.

Она стояла возле большого дерева, прижавшись щекой к его стволу.

– Ты? – промолвила она незнакомым мне пьяным голосом. – Ты следишь за мной?

– Нет. Что ты!

Я шагнул к ней.

– Уходи! – прошептала она.

– Вера...

– Уходи, сказала! – вскрикнула она.

И кинулась от меня прочь.

Я слушал, как шаги ее удаляются.

Вскоре лес поглотил ее.

Я побрел к озеру.

Я сел над ним на вершине обрыва на самом краю.

Вода, словно металл, темнела подо мною очень далеко внизу. Было такое впечатление, будто я нахожусь над нею на головокружительной высоте.

Обняв колени, я неотрывно смотрел в блестящую и седую бездну.

«Оттолкнись и лети! – звала она, завораживая, чаруя. – Оттолкнись! И руки станут крыльями. А дальше – полет...»

XVI

Отец был в своем единственном темно-сером костюме в полоску, давно вышедшем из моды, и в белой рубашке с распахнутым воротом, без галстука, и сидел, отрешенно глядя в землю, ссутулясь, держа между пальцами дымящую папирос у.

И я сразу понял: случилось что-то ужасное. Поза, в которой он ждал меня, весь вид его говорили о том, что он привез плохое известие, и оно касается и меня, иначе бы он не приехал в лагерь так внезапно, на целую неделю раньше срока.

Отец поднял на меня взгляд, встал, осматриваясь – куда бы кинуть окурок, но так и не нашел куда и переложил его из правой руки в левую.

– Здравствуй, папа! – сказал я.

Он слегка прищурился, как бы оценивая меня, и промолвил:

– А ты покрепче стал. Собирайся! Поедем.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Нет, особенного ничего, – спокойно ответил он.

Я продохнул тяжелый ком, который стоял у меня в груди.

– Ведь еще не закончилось лето.

– Что поделаешь!

– Но я не могу, – сказал я.

– Почему не можешь? – не понял он.

– Не могу, – повторил я. – У нас будет прощальный бал. Я участвую в матросском танце.

– Станцуют без тебя.

Мысли мои поскакали вразброс. Я стоял не двигаясь. Как будто меня сковал столбняк. Я ничего не мог придумать толкового.

– Поспеши! – поторопил отец. – Опоздаем на электричку.

– Но я не хочу уезжать, – прошептал я, понимая, что мое желание – довод не существенный. – Может, я приеду потом? Один? Ведь я сюда ехал сам.