Сэмюел Беккет - Мерфи Страница 21

– О моя неоткрытая Америка, о мой скрытый в тумане Ньюфаундленд, вы так же призрачны, как и Атлантида! – вскричал Мерфи.

Роза Роса, не понявшая, к чему относятся странные слова Мерфи (нам тоже не совсем ясно, что именно хотел высказать Мерфи), попыталась представить себе, что бы сделал ее лорд Жолч, будь он на ее месте.

– А на сколько вы влетели? – спросила она.

Теперь пришел черед Мерфи не понять сказанного. Он в растерянности глядел на чахлую пингвиншу, которая, встав на ноги, снова превратилась в коротконогую Розу, вытаскивающую из сумки кошелек. Кошелек прояснил вопрос.

– Меня бы вполне удовлетворили пару пенсов и Критика Чистой Любви.[120] – несколько растерянно пробормотал Мерфи.

– Вот вам три пенса, – предложила Роза Роса.

Ого, сколько у него теперь будет «грязи»!

Роза Роса ушла, не попрощавшись. Уходила она из дома с радостью, возвращалась с печалью.[121] Такое случалось достаточно часто. Она ковыляла прочь, Нелли семенила впереди нее; даже спина ее выражала огорчение по поводу так неудачно закончившейся прогулки. Ее салат был отвергнут, она претерпела унижение, ее любимая Нелли, а значит, и она сама, подверглась оскорблению, три пенса, которые она отложила на бокал пивка средней крепости, отданы… Прошла мимо георгин, мимо собачьего кладбища, вышла на улицу, мгновенно окунувшись в серое во всех его грязных оттенках. Подхватила Нелли на руки и несла ее на руках почти до самого Пэддингтона, что совсем не обязательно было делать – можно было бы держать Нелли на руках, проходя лишь самые опасные участки… Дома в качестве утешения ее ожидал ботинок, присланный ей лордом Жолчем, – этот ботинок составлял часть гардероба его славного папаши. Она сядет на стул, посадит Нелли себе на колени, положит одну руку на этот ботинок, а вторую на крышку маленького столика и попытается чарами вырвать из космического эфира ответ на вопрос, какую можно было бы изыскать причину, по которой ее защитник и покровитель, который, к сожалению, являлся и реверсионером,[122] смог бы добиваться отмены майората.[123]

Роза Роса, да будет вам известно, была медиумом и общалась с миром духов. Духа, который откликался на ее призывы являться, звали Елена, которая, как и Роза, страдала панпигоптозисом и при этом была манихейкой.[124] Жила Елена, вида сурового и лика бледного, в четвертом столетии по Рождеству Христову; по ее рассказам, ей довелось сопровождать Блаженного Иеронима[125] на его пути из Калхи в Вифлеем. Елена, как она сама говорила, еще не обрела «полностью духовного тела», но садиться ей уже намного удобнее, чем в те времена, когда она обладала полной телесностью. По ее словам, с каждым проходящим столетием ее состояние заметно улучшалось; она призывала и Розу крепиться и питать надежду на то, что в будущем и ей сильно полегчает. Через тысячу лет можно надеяться иметь нормальные бедра, как у всех, причем не телесные, а, так сказать, небесные.

Роза Роса была не обычным, нанимаемым за деньги медиумом, ее методы общения с миром духов сочетали в себе традиционный и оригинальный подходы. Она не была в состоянии извергать из себя потоки эманации[126] или сыпать анемоны из подмышек, однако, если ей ничто не мешало, она могла, положив одну руку на одинокий, оторванный от своей пары ботинок, другую – на столик, стоящий рядом, посадив Нелли на колени и вызвав Елену, заставить мертвых на семи языках рассказывать живым утешительные истории…

Мерфи еще некоторое время провел в Гайд-Парке, сидя на пятках, играя с монетками общей суммой в пять пенсов, размышляя о Розе Росе, поглядывая на овец, к которым он неожиданно проникся симпатией, осуждая разные предрассудки, выводя на суд разума свою любовь к Силии… Тщета, тщета всего… свобода равнодушия, равнодушие свободы, прах вещей, прах воли и устремлений, любое действие, как песок, высыпаемый из кулака, – вот какие умственные образы в нем тогда возникали; закатный пейзаж в мыслях, окутанных туманом, там становилось все темнее, все застилалось мраком раздражения, в котором не вспыхивал ни один огонек, атмосфера столь тяжелая, что ни одна искра не смогла бы возгореться… И Мерфи тогда бросился в другую крайность – он отсоединил свой разум от грубых, назойливых, докучливых чувств и разлегся на спине, чтобы погрузиться в то почти летаргическое состояние, о котором он мечтал вот уже пять часов. А ему все время мешали – сначала этот дурацкий Тыкалпенни, потом Роза Роса, потом он пытался возжечь огонь, который загасила Нелли. А вот теперь его уж ничто не остановит! «Теперь меня ничто не остановит», – успел сказать он себе перед тем, как уйти в тот мир, который он называл «своим», никто и ничто… И действительно, ничто ему не помешало ускользнуть в себя, уйти от обязанностей и от оплаты, от Силии и от себя, от бакалейщиков и от базаров, от улиц и от уловок, уйти в мир, в котором никого и ничего не было, кроме него самого, кроме Мерфи, очищенного от всякого ненужного знания-Кода Мерфи снова вернулся в этот мир, или точнее было бы сказать, ушел из своего мира, он обнаружил, что опустилась ночь, а луна, да еще полная, наоборот, поднялась, и вокруг него собрались овцы – эти бледные, смутные формы, которые, возможно, и явились непосредственной причиной его пробуждения. Приглядевшись, Мерфи увидел, что овцы явно чувствовали себя лучше – они значительно меньше походили на испоганенную наборщиком строчку Вордсворта, они даже щипали травку, жевали и, вообще, вели себя значительно живее. Так что скорее всего днем они отвергали не Розу и не ее капусту, а просто их угнетало светлое, дневное время суток! Мерфи тут же вспомнились четыре совы в больших клетках в Парке Баггерси, чьи радости и печали начинались лишь в сумерки.

Мерфи обнажил свои глаза, сняв с них покровы век, и поднял их к луне; веки сами по себе не открывались, и ему пришлось прибегнуть к помощи пальцев; лунный свет стал затекать через глаза в мозг, а изнутри, из внутренностей выскочила гадкая отрыжка, напомнив ему давние времена его юности -

Пробудившись и беспокойно озираясь вокруг,Видишь, тебя ночь окружает, нежданно и вдруг… —

во рту стало противно, и Мерфи сплюнул, поднялся на ноги и спешно отправился домой, назад к Силии. Скорость его передвижения определялась пятью пенсами, которые обеспечили ему проезд. Да, он везет добрые вести, ее богам понравится его сообщение, он нашел работу, но день получился для него какой-то особо утомительный, устала не душа, а тело, и ему не терпелось более чем обычно, чтобы поскорее начиналась музыка. Как он ни спешил, вернулся он домой много позже обычного и обнаружил, что не только ужин его, как он и надеялся, и опасался одновременно, стал непригоден к употреблению, но и что Силия, широко раскинув руки, лежит лицом вниз на кровати.

И Мерфи решил, что произошло нечто ужасное…

6

Amor intellectualis quo Murphy se ipsum amat.[127]

Как это ни печально, но, кажется, мы достигли такого момента в нашей истории, когда приходится предпринять попытку найти оправдание выражению «внутренний мир Мерфи», или «дух Мерфи», или, если хотите, «ум Мерфи», а еще точнее, все это и многое другое вместе взятое. К счастью, нам не нужно доискиваться до того, как же все это было в действительности, – такая попытка была бы с нашей стороны чистой блажью, а может быть, и просто непозволительным нахальством; мы лишь попытаемся на все взглянуть с точки зрения того, как это виделось самому Мерфи. В конце концов, Мерфиев внутренний мир и является граваменом[128] нашего изложения. Если мы посвятим упомянутому предмету немного места в данной главе, это избавит нас от необходимости извиняться за то, что мы займемся этим в каком-нибудь другом месте.

Внутренний мир Мерфи представлялся ему самому как огромная полая сфера, герметично отгороженная от всей вселенной за ее пределами. И то было отнюдь не обеднение, ибо в этой сфере присутствовало все, что должно было присутствовать. Все из того, что было, есть или будет во вселенной за пределами сферы, уже наличествовало внутри этой сферы в качестве наличной или потенциальной реальности, либо в виде потенциальной реальности, становящейся актуальной данностью, либо в виде наличной реальности, опускающейся в потенциальную. Иначе говоря, внутри сферы существовала своя собственная вселенная.

Но сказанное вовсе не значит, что Мерфи засосало болото идеализма. Просто существует реальность духовная и реальность материальная, и та, и другая реальности в равной степени реальны и почти в такой же степени приятны для чувств.

Мерфи проводил грань между действительной и потенциальной реальностями своего внутреннего мира не как между формой и бесформенным стремлением к обретению формы, а как между реальностью, каковую он уже познал в опыте в сугубо духовном и материальном, и реальностью, каковую он познал лишь в духовном опыте. Таким образом, можно было сказать, что пинок под зад для него был бы реальностью актуальной, а ласка – реальностью потенциальной.