Энтони Капелла - Ароматы кофе Страница 21

Она пела прелестно. Однако, учитывая вкусы завсегдатаев Пещеры, выбор был не идеален. Сюда приходят, чтоб слушать похабные куплеты, не сентиментальные баллады. Скоро раздались улюлюканья, свист, поднялся гвалт, и бедной Эмили ничего не оставалось, как оборвать свое пение. Едва она смолкла, какой-то фат вскарабкался на сцену и загорланил что-то фривольное под всеобщий рев одобрения.

— Ах, — произнесла Эмили, возвращаясь к столику в слегка подавленном настроении. — Пожалуй, все-таки это заведение несколько вульгарно…

— По-моему, пели вы замечательно, — сказал я, похлопывая ее по плечу.

— Все же, мне кажется, самое время отсюда уйти.

— Превосходная мысль. Я расплачиваюсь.

При выходе из Пещеры я заметил выезжающий из-за поворота кэб и свистнул кучеру.

— Лаймхаус, — бросил я ему, подсаживая Эмили.

— Доброй ночи, Роберт, — улыбнулась Эмили. — Все было просто восхитительно.

— По-моему, тоже.

Она потянулась и быстро поцеловала меня в щеку, и следом кучер хлестнул лошадей кнутом. Я с облегчением вздохнул. Слава Богу, ночь прошла без особых осложнений.

Я направил свои стопы сквозь толпу, запрудившую Веллингтон-стрит. Никогда еще я не наблюдал в таком виде Ковент-Гарден. Казалось, все вокруг сошли с ума. На улицах было полно пьяного люда в костюмах и масках, все бежали друг за дружкой через колоннаду. Парочки обнимались без стеснения. Переведя дух, я вошел в относительный покой борделя в доме № 18, как иной с чувством облегчения проходит в вестибюль своего клуба. Но даже и здесь, казалось, царил хаос. В приемной зале я обнаружил полдюжины девиц, игравших в игру наподобие пряток и на которых не было ничего, кроме повязок на глазах. Девицы ходили кругами, выставив вперед руки, с намерением поймать мужчину. Кого девица поймает, тот должен пойти следом за ней. Разумеется, из-за повязки на глазах они постоянно натыкались друг на дружку и, шаря руками, определяли пол жертвы, веселя главным образом наблюдавших за игрой. Я немного посидел, поглядел, пригубливая стакан абсента, но для подобных забав у меня настроения не было, и я испытал облегчение, когда удалось наконец увлечь одну из девиц наверх и мигом удовлетворить с ней свои потребности, после чего на кэбе я возвратился в Сент-Джонс-Вуд.

Глава пятнадцатая

Во рту: крепость, мягкость, сочность или маслянистость. Так же явны на языке, как ощутимы кончиком пальца.

На следующее утро я проснулся не в лучшем настроении. Причину расстройства нетрудно было вычислить. Итак, Ханта опубликовали. Мог бы и порадоваться за него, но на деле я ощущал лишь тупо пульсирующую зависть. Бирбом, Доусон, Лейн — еще и Боузи вдобавок. Пока я флиртовал, попивая кофе, приятель мой преуспел в важном деле, завоевал себе имя. Несмотря на тяжесть в голове, я придвинул к себе пачку муаровой бумаги. Какого черта, вот сяду и прямо в качестве утренней разминки сочиню вилланель.

За полчаса я вымучил шесть строк. Но таково уж свойство вилланелей — чем дальше, тем сочинять не легче, а трудней. А мне пора идти к Линкеру.

Я взглянул на часы. Может, хозяин простит мне утреннее отсутствие, ведь предыдущей ночью я сопровождал его дочь на бал. Я решил посидеть за столом еще часок.

К завершению часа вымарал три из шести строк. Теперь я просто ужасно, безнадежно опаздывал. Отложил листы, решив продолжить по возвращении.

Стоит ли говорить: в тот вечер, возвратившись домой и взглянув на то, что написал, я тотчас понял, что это никуда не годится. Я изорвал листок и сказал себе, что еще счастливо отделался — если б не пришлось выходить из дома, мог бы весь день напролет биться над этими строчками.

Или же наоборот, — еле слышно прозвучало где-то в мозгу, — могло бы и что-то получиться.

В последующие дни я намеренно предпринял попытку писать. Мои чувства к Эмили, как раз именно то, что веками вдохновляло поэтов, вылились лишь в бледные, худосочные сонеты, которые я тотчас сжег. Истинной поэмой в ее честь стал Определитель. Я уверен, что с развитием нашего взаимного влечения он чудным образом видоизменялся: силой моей страсти проза обретала особый аромат, подобно тому, как бочка с вином вбирает запах стен, в которых хранится.

Правда, Пинкер вечно мешался, вынюхивая малейшие признаки надуманности или вычурности. Стоило мне записать, что кофе «майсор» имеет «запах карри и отдает пустынностью индийской улицы, слоновьим навозом и вдобавок сигарой махараджи», Пинкер потащил меня в зоосад, утверждая, что я в глаза не видывал пустынной индийской улицы, в жизни не нюхивал карри, и, скорее всего, со слоновьим навозом тоже не знаком. Разумеется, он был прав, но упоминание о сигаре я все же сохранил. Пинкер был также возмущен, когда я сделал попытку сравнить цветочный букет йеменского «мокка» с «розоволепестковым дуновеньем девичьего дыхания».

— Нет такого запаха, Роберт! Это все ваши выдумки! — раздраженно крикнул он.

Но я обратил внимание, что в данном случае к Эмили как к союзнице он не воззвал. Вероятно, и Эмили это отметила: после ухода отца щеки у нее пылали.

— Что это вы делаете, Роберт? — спросила Лягушонок как-то за обедом.

— Сочиняю стихи, — ответил я со вздохом, поняв, что в данный момент подобное занятие, скорее всего, невозможно.

— Обожаю стихи. Вы читали «Алису в Стране Чудес»?

— Читал ли? Я сам обитал в этом гнусном месте.

Ссылка на мою alma mater прошла мимо ушей Лягушонка, но не укротила ее докучливости:

— Пожалуйста, Роберт, сочините мне стишок про крокодила!

— Что ж, отлично! Если только ты твердо обещаешь оставить меня после этого в покое.

За пару минут я набросал кое-что и зачитал вслух:

Один зеленый крокодилОбжора был ужасный.Сжирал полсотни он яиц,Заметьте — ежечасно.

Их заедал он пирогомИ устрицами с джемом.Покончив с ними, тут же онЕл утку с жирным кремом.

Уписывал с горчицей онСвинину и шарлотку.А после медом поливалКопченую селедку.

На сладкое девчушек онСъедал и, кроме шуток,В момент от сладости такойСгубил себе желудок.

Лягушонок раскрыв рот глядела на меня:

— Какая прелесть! Вы настоящий поэт!

— Если бы истинная поэзия давалась так же легко! — вздохнул я.

— А теперь можно еще один про червяка? — Глаза девочки блеснули надеждой.

— По-моему, ты обещала немедленно уйти.

— Обещаю трижды уйти, если вы еще про червяка сочините. Предложение очень выгодное, смотрите — трижды за два стиха.

— Что за дивная способность у Пинкеров торговаться! Ладно, попробуем…

Один миссионер изрек:«Со мной что-то не так.По-моему, в голове моейПристроился червяк!

Он, видно, жил в одной из груш,Из тех, что на столе.Я грушу эту утром съел,И вот червяк во мне!

И он зудит в моих ушах,Глазеет изо рта,Чихает, если я сглотну.Такая маята!»

Лягушонок захлопала в ладоши. Эмили, вошедшая в комнату в момент, когда я декламировал свой экспромт, сказала:

— Правда, Роберт, очень мило. Стоит послать детскому издателю.

— Я поэт, — сухо парировал я. — Наследник славных традиций бунтарей и декадентов, а не кропатель детских стишков и мелких виршей.

Решив изыскать время для творчества, я попытался отказаться от сна, поддерживая себя в состоянии бодрствования изрядным количеством продукта Линкера. Когда я в первый раз прибег к этому способу, то с воодушевлением обнаружил, что смог сочинить лирическую оду в двадцать строк. Но следующей ночью противоборство кофеина с усталостью завело меня в тупик, вызвав тупую головную боль и несколько еще более тупых четверостиший. Признаться, я был настолько утомлен, что даже с Эмили был несколько грубоват. У нас возник дурацкий спор по поводу какой-то фразы, и она внезапно расплакалась.

Я был поражен. Эта девушка вовсе не казалась мне способной зарыдать по ничтожному поводу, даже совсем наоборот.

— Простите, — пробормотала Эмили, утирая платком глаза. — Просто я немного устала.

— И я тоже, — с чувством произнес я.

— Что так, Роберт? — спросила она, и, как мне показалось, несколько странно на меня взглянула.

— Я пытался работать.

— Мы оба работаем.

— Я имею в виду свою истинную работу. Творчество.

— Ах, так… и это единственная причина, отчего вы в последние дни такой… — она запнулась, — такой замкнутый?

— Полагаю, да.