Юрий Гальперин - Мост через Лету Страница 21

— Ты обижаешься? — спросил братишка, в одиннадцать лет он был склонен все принимать на свой счет.

— Брось.

— А чего ты психуешь?

Я не отвечал, — взял его за локоть. Вместе мы подошли к озеру. В проулке между домами послышались голоса. Кто-то крутил ручку настройки: треск, свист, гул эфира, невнятные финские слова, кларнет. Хлопнула дверца автомобиля. В темноте вспыхнули красные лампы и погасли. Приемник работал в машине.

Мы прошли мимо и спустились к мосту в том месте, где ручей впадает в озеро. У плотины громко сочилась вода. Скрипели лодки, причаленные к деревянному настилу. Поверхность озера отсвечивала матовым блеском.

Я сел на борт вытащенной из воды лодки. Лодка была грязная. Брат сказал мне, что я испачкаю брюки. Но я отмахнулся. Глаза стали тяжелые, опять захотелось плакать. И я вспомнил, как плакал ночью на пляже в Евпатории. Вспомнил и успокоился. После слез становится легче, но мне и так было легко.

Ветер стих. Я достал из кармана спички. Зажигал их и бросал в воду. Они горели на лету и гасли. Я опять зажигал. И не мог объяснить, что это. Брат смотрел внимательно и молчал.

Ветер стих совсем. Опустилась тишина. Даже шорохи обрели значение. И я вдруг понял, ощутил, как несчастен мир, как люди неотделимы друг от друга и одиноки. И счастливее не было чувства. Оно шло через меня. И не было ему названия, потому что буквами не объяснить любовь.

12

Кто в нашей жизни не испытывал этого или хотя бы не был свидетелем: ссоры, упреки, выкрики, наивные оскорбления. И кульминация — развод.

Я ходил счастливый: родители разводятся. Угомонилась неукротимая стихия — неуправляемый невроз.

Отец выкуривал по две пачки «Памира» в день, расхаживал из угла в угол. Стены комнат стали жирными от никотина. Мама тихо плакала в занавески.

— Скорее, — шептала она. — Скорее бы уж. Покончить, и все.

Купили мне костюм, английский. Туфли заграничные. Мама раздобыла. Знакомые фарцовщики притащили рубашку, шелковый галстук и носки, — отец заплатил. Димке велосипед подарили. По магазинам они ходили вместе, мирно беседовали, совещались, что бы еще бедным детям купить.

Мама стала плакать меньше (или незаметней). Отец продолжал курить. Мама взяла отпуск за свой счет, они с Димой переехали в город. Мы жили вместе. В квартире стало уютно, чисто, готовили обед.

Позавтракав, я регулярно уезжал на лекции. Братишка ходил на занятия в старую школу, во вторую смену. А утром он бегал к приятелю отца на урок сольфеджио и провожал меня до остановки, ждал, пока я не войду в автобус. Маленький, на заснеженном тротуаре, в моей детской шубе — уже и ему были коротки рукава, — он ждал улыбки и бежал за автобусом, размахивая папкой. Ему в новинку было ощущение, что вот все мы вместе, и он как бы открывал для себя брата и отца.

Вечером в комнатах слышался смех. Смотрели телевизор. Однажды отправились на последний сеанс в кино. С Димкой не пускали, но строгую билетершу отец взял на себя.

Я был счастлив и мечтал, чтобы подольше продолжался этот развод. Пусть они всю жизнь разводятся. Я не представлял, как высушивают душу просторные коридоры городского суда.

Мама уже успокоилась, когда мы вернулись. Старик подарил ей астры. Бог знает, где он их достал, — астры, тронутые морозом. Но я не помню, чтобы еще когда-нибудь он приносил домой цветы.

Вечером собрались гости: дядя Пека с женой, мамина приятельница, соседка Анна Дмитриевна, кто-то из музыкантов. Много смеялись. Казалось, что и развод не всерьез.

Гости разошлись рано.

— Вы прекрасная пара, — сказала в дверях Анна Дмитриевна.

Они смотрели на моих родителей, как на новобрачных. Дядя Пека выпил лишнюю рюмочку и хихикал. Отец тоже шутил.

Но когда они все ушли, мама молча принялась собирать вещи, а отец отправился за такси. Машину можно было вызвать по телефону, но ему захотелось пройтись.

Я сидел на диване. Димка упаковывал игрушки, — очень он был самостоятельный. За окном падал снег.

Кончилась обманчивая осень… Гулко отдавались шаги в казенных коридорах. Ругался флотский лейтенант: ему изменила жена. Плакал и требовал развода… Мои родители стояли у барьера. Судья просила иначе сформулировать причину. Уговаривала.

— Несовместимость! Да еще социально-психологическая! — кричала она. — После стольких лет брака? Граждане, вы в своем уме?.. Я не могу вас развести. Ну, придумайте хоть что-нибудь разумное.

Машина затормозила под окном. Хлопнула дверь подъезда. Мама накинула шубу, замотала Димкин шарф под воротником. Вошел отец. Вещи были уложены. Присели на дорогу. Молча. Мама встала первая. И вдруг перекрестила меня. Отец оторвал от пола чемоданы и потащил.

Шофер не хотел ехать за город на ночь глядя:

— В темень, пути не видать — ведь метель. Да еще с малым.

Но мама настаивала. Отцу пришлось оплатить дорогу туда и обратно вдвойне.

— С вещами помогу, не беспокойтесь, хозяин, — подобрел таксист.

— Жду на Новый год, — сказала она.

— Я буду работать, — сказал отец. — Ты ведь знаешь.

Он всегда работал в праздники.

— Тогда второго… А ты? — обернулась она ко мне.

— В субботу военная кафедра, но мы ее игнорируем.

— Вот и приезжай. Я лыжи просмолю и намажу. Тебе необходимо бывать на воздухе… Счастливо!

Она улыбнулась и пошла к такси. Под сапожками скрипел снег. Машина медленно покатила по белой улице. И когда она поворачивала, я увидел, что Димка махал и махал рукой.

Отец протянул мне ключи.

— Ступай домой, — сказал он. — Холодно… Попроси Ивлева, чтобы он заменил меня в оркестре на несколько дней: завтра я не приду.

Прихрамывая в новых башмаках, я поднялся в квартиру. Люстра отражалась в огромном зеркале. В модном пиджаке, в туфлях, в заграничном галстуке я стоял перед серебряным зеркалом. Поправил волосы. Картинка!

Я опустился прямо на пол, сел, вытянул ноги, прислонился к зеркалу затылком. Костюм такой удачный, и не видит никто.

Гнедые и белые кони бежали по трамвайным путям к Обводному каналу, комья снега летели из-под копыт. Жокеи в синих и оранжевых куртках, в кепочках пересмеивались, осаживая лошадей.

Трамвай остановился от удивления. Нос вагоновожатого расплющился о стекло. Медленные старухи в котиковых шубах, словно черные статуи без постаментов, припорошенные снегом, застыли на тротуаре, взирая на волшебство.

— Бежим! — крикнула Маша и прыгнула на мостовую.

Я шагнул и упал в сугроб.

Развевались конские хвосты, мимо мелькали копыта, зад рыжей кобылы напоминал контрабас…

Маша подняла меня из снега, отряхнула, ладонью жестко вытерла лицо. Холодное яблоко — румяная щека — скользнуло близко. В тумане дыхания дрожали ресницы.

— Не сердишься? — испугалась она. — Ты задумался, да? Наверное, надоело со мной, я все дергаю?

Теперь я видел светлый пушок на верхней губе.

— …?

— Еще, — сказала она.

— Смотрят.

— Пусть…

Трамвай покатился, дребезжа стеклами. Пассажиры гортранспорта оглядывались.

— У меня полный завал, — сказала она. — Я забросила тренировки, и они не пошлют меня в Болгарию. Ты понимаешь? — и добавила неуверенно: — Способен понять?

С утра меня тянуло к тетрадке. Из-за этого я не поехал в университет. Но пришла Маша и увела на улицу. Все утро мы бродили под снегом. Город выглядел сказочно. Мы обходили любимые места, сидели в уютных садиках на спинках скамеек. Нет ничего приятней, чем без сопротивления отдаться праздности. Но все отравляло чувство напрасно прожитого дня. Мы не умели расстаться.

В любой момент я мог уйти домой и даже, если откровенно признаться, хотел пойти домой. Но медлил от неуверенности, что зря хороший день скомкаю: Машу обижу и дельного ничего не напишу. В глубине души мне было перед ней неловко из-за утаенной этой двойственности. И потому еще сильнее тянуло уйти, остаться одному.

— Где лошади? — спросил я. — Куда они скрылись?

— Не знаю. Свернули за угол?

— А они были? Ты уверена, что это не приснилось?

— Приснилось? — удивилась она. — Красивый сон… Знаешь, лошади — ко лжи.

— Они пробежали мимо.

— Ты уверен?

Грустный Лермонтов бронзово молчал в заснеженном саду.

В пятом часу солнце покатилось вниз. Спряталось за колокольней без креста. Солнце зацепило сучья кленов, лопнуло как желток, окровавило горизонт.

За окном темнело медленно, как темнеет на севере. Длинные тени расплывались в серовато-багровом сумраке. В комнате на Разъезжей шевелились отблески уличного света, собранные в трельяже. Я увидел свое отражение: сидел нахохлившись на кожаном пуфе, нескладный и чужой в Машиной прекрасной комнате в три окна, с белыми тиснеными обоями, в комнате, где во всю ширину ковер и антикварная мебель с шелковой обивкой, в комнате, казавшейся мне холодной и пустой.