Ричард Форд - Трудно быть хорошим Страница 21

И я обвинялся в поведении, вызывающем напряженность. Как-то раз, проводив гостей, моя первая жена воскликнула: «Не в том суть, что ты скажешь! А в том, что я ожидаю, что ты такое скажешь!» Учтем, за мною никогда не водилось цитировать Библию. Но у меня свои излюбленные повороты темы, следовательно, стиль тот же. В упомянутый вечер один из гостей стал разглагольствовать о распространении ядерных вооружений и грядущей катастрофе. Эта тема всегда вызывает во мне взрывной приступ ораторства касательно чудес современной медицины. «Вам бы попасть во времена чумных эпидемий, — вскричал я, — уж вот тогда-то было с чего тревожиться!» Тут мы с женой зажмурились. Она ведала, в чем состоит продолжение такого монолога. И я был близок к тому, чтобы обозреть человеческую природу, которая, по-моему, едва ли усовершенствовалась со времен Калигулы. Я мечтательно улыбнулся и промолчал.

По свету будет в самый раз для съемки на мысе Кимбол. Я условился с несколькими мальчишками встретиться там и поснимать, как они карабкаются по скалам подобно мне в былом. Покидая дом, останавливаюсь у окна в столовой, гляжу на соседнюю усадьбу. Кто-то разрушил тамошний дом, вырубил деревья и превратил участок в уменьшенную площадку для гольфа. А стояла там купа сосен, а у окна здесь у нас — кресло-качалка с высокой перегородчатой спинкой. Пока я по росту мог уместиться у нее на коленях, бабушка качала меня вечерами, напевая псалмы. Заходящее солнце пробивалось сквозь ветви сосен, янтарно сияя и внушая мысль о бренности. Псалмы я ненавидел, но слушать их — такова была цена за то, чтобы побыть у бабушки на коленях, а это мне нравилось. Там, где стояли сосны, некто в оранжево-пестром твидовом костюме раз за разом бьет по шару и все мимо лунки, а он и его дама знай хохочут. В мыслях моих эта картина вытесняется давнею: длинный белый дом с верандой во всю его длину, обрамленный деревьями, венчаемый голубым небом и очерченный понизу цветником. Говорят, я родился в том доме, принадлежавшем Ли — брату моего отца. Будь Ли нынче в своем цветнике, бабушке могло бы прийти в голову вопить через забор о некой туманной неправедности. Неохота мне застать это, и я спешу уйти черным ходом.

Слишком долго я ждал. Она обогнула угол дома, пока я спускался с заднего крыльца. Пропорции меняются со сменой перспективы. Издали это высокая величавая женщина. Приблизившись, она кажется ниже ростом, пожалуй, худою и слабой. Но на крупном плане резкие черты лица, проницательные темные глаза и грива седых волос помогают ей вновь вырасти. «А ну-ка повесь табличку», — говорит она. «Хорошо», — отвечаю я. Еще она вручает мне письмо, проходит мимо, поднимается на крыльцо и скрывается в кухне, хлопнув дверью. Я, узнав материн почерк на конверте, сую письмо в карман. Наверняка в конверте доллар. Не смотрю на верхний стеклянный квадрат кухонной двери, боясь утерять свой независимый вид.

Соседствующие сосны склоняются и вздыхают на ветру. Обнаженные клумбы ярки под солнцем. Весенние розы кланяются нашему дровяному сараю. Внутри его пахнет цыплячьим пометом с тех пор, как мы держали кур. Табличка «Сдаются комнаты» прислонена к стене около двери. Рядом лежит молоток и одинокий длинный гвоздь. Окна сарая, смотрящие на дом, это вытянутый на малой высоте ряд двойных рам, и даже в том возрасте мне надо присесть, чтобы взглянуть сквозь них. Я сердито смотрю на дом, никого не вижу, но чувствую — меня-то видно. Письмо хрустит в кармане, жмется к ноге.

Сердит я и по поводу затеи с табличкой, и относительно того, как быть с долларом, и потому еще, что не опередил бабушку на почте. Было принято ходить туда и пережидать разборку писем. Многие так поступали, в основном взрослые. Городские ребята появлялись здесь редко, им особо ждать было нечего. А коль я жил в городке не весь год, то оказывался в разряде дачников, отчего, подозреваю, младшее поколение почти не проводило со мною время. В почтовом отделении было большое стекло над ящиками, в которые раскладывались письма, просортированные по ту сторону, и всяк знал свой ящик. Все стояли в ожидании. Приятно увидеть, как что-то скользнуло вниз, напомнив о чьем-то существовании. Никто не спрашивал, что ему прислано, пока не закончится разборка. Мы скользили взглядом по стенам, где висели изображения разыскиваемых за ужасные преступления. В те дни, когда оказывался там, я мог прикарманить письма от матери, бабушка не узнавала о них и не гневалась. Однако сегодня возник за завтраком спор вокруг таблички «Сдаются комнаты», отчего я и слонялся по дому, вместо того чтобы сходить в город.

Большой дуб между свежесделанной мостовой и тротуаром как раз подойдет для таблички. Когда управление общественных работ прислало людей протянуть узкую бетонную ленту дороги сквозь городок, пошли толки, что будут убирать деревья. Это намерение в сочетании с потерей привычного грязного проселка укрепили во мне первую мою внятную мысль о том, что в жизни, вероятно, содержится постоянная изменчивость к худшему. Ранняя смерть отца была мыслью невнятной. Я его не помнил. Той смерти словно и не бывало; поскольку о нем никто не заговаривал, то и отсутствие его мало меня трогало.

Оглядываясь в прошлое, не удивляюсь своей удовлетворенности столь малыми познаниями. Единственная, может, проблема современности — избыток информации. Мы живем в непокое, прислушиваясь к колоколам, которые бьют где угодно, и это вредно сказывается на нас.

Мы в большинстве своем рады быть обманутыми. Меня не покидает ощущение, что некоторые события доступно вернуть обратно и пережить снова, в лучших вроде бы условиях. В тот день я глянул на деревья и впервые за долгое время подумал об отце. На дубы не было надежды, хоть они уцелели в конце концов. Не предвиделось, чтоб отец возвратился, хотя где-то он да пребывает. Он умер, он нигде. Даже не помню, как он выглядел. А теперь я стал думать про него, что он обо мне думает. Или я стал желать этого. И во мне засело неопределенно-плохое мнение о себе самом.

Я был противен себе за всяческие смешанные чувства. Смешанным оказывалось чувство по поводу сдачи комнат для туристов. Порою казалось приятным, когда вокруг народ и в доме шумно. В иной же момент мне виделось унизительным вторжение в частное владение, где тикают часы, потрескивают дрова в печке и ничего особенного не происходит. Да, еще и работы прибавлялось.

Во-первых, стирки становилось горой, когда являлись постояльцы. Мне нужно было подпереть, чтоб не закрывались две двери в подвал. Следующая задача — пробраться до самого дальнего конца сырого погреба, с целью напустить чистой воды из бочки. Все равно что в пещеру слазить. Помещение с краном имело природный каменный пол, весь в неровностях, и дышащая темнота напоминала о смерти. Раз двадцать надо было сходить туда-сюда, чтобы наполнить бак и два корыта, каменные, а бак, жестяной, стоял на керосинке. Мыло полагалось разводить, когда закипала вода. Затем надлежало позвать бабушку, и мы с нею сносили вниз большую плетеную корзину с бельем. Мешалкой служила измочаленная палка от щетки, выбеленная от многолетнего употребления. Ею бабушка начнет макать простыни, полотенца, покрывала в баке, а после вынимать штука за штукой, чтобы окунуть в первое корыто и скрести о металлические ребра стиральной доски. Труд обязательно приводил ее в особенное настроение, побуждавшее вспоминать собственное детство, приспосабливая ритм речи к движениям рук. До сей поры, стоит мне, проходя мимо прачечной в Манхаттане, учуять запах мыла и пара, как эхом доносятся отрывки фраз: «С утра на школьном дворе… танцуем, став в круг… все девочки вместе… с ожерельями из цветов».

Стирка забирала весь день. На мне лежала обязанность полоскать и выжимать. Когда я сбивался от усталости, бабушка приходила на помощь, ослабляя ролики. Мне нравилось трудиться вместе с нею. С другой стороны, зеленеющий внешний мир всегда давал о себе знать в высоких цокольных окнах. Я впадал в нетерпение, гадал, вправду ль мы с этою кучей справимся. Бабушка говорила, что нам нужно зарабатывать деньги, но меня не оставляли сомнения на сей счет. То просто был один из способов, коими она доказывала свои силы и делала очевидным небрежение собою.

Я взобрался как мог высоко и прибил табличку «Сдаются комнаты» к дубу. Отступив на несколько шагов, чтобы оценить результат стараний, я увидел Ли, отцова брата, идущего тротуаром из центра городка. Мы друг с другом никогда не разговаривали. С того расстояния, на котором он находился, прочесть табличку было нельзя, но он, несомненно, догадался о ее содержании. Посмотрел на нее, и мы встретились взглядом. Он отвел глаза, миновал меня, и тут застекленная дверь нашего дома заскрипела. Это грозило воплями. Я сунул молоток под куст роз и припустил к озеру. Следом донесся голос бабушки: «Ты не в ту сторону! Магазины в другом направлении!»

Она намекала на предполагаемый доллар в письме моей матери. Я регулярно получал такие суммы и столь же регулярно тратил их на лимонад, леденцы и чтиво. Бабушка противилась всем этим торговым операциям, на том основании, что они укрепляют мою изначальную неспособность бережливо обращаться с деньгами. Она не очень-то ошибалась на этот счет. Правда, вся проблема не казалась мне заслуживающей столько шуму. Впрочем, подтверждалось вот что: чего женщина не знает, то ее и не трогает.