Михаил Васильев - Остров Страница 21

— Пришел, бугор?.. Давно ждешь?

— В газете меня недавно губернатором назвали. Можешь без титулов.

— Да ты эту кружку поставь пока, сейчас налью, — Аркадий с головой ушел куда-то под верстак. — Бутылку запрятал так, что сам не найду. Ханыги кругом… На тот бункер, что ты отдал, тоже замок надо повесить…

— Да не суетись ты, — Мамонт поставил чашку.

Вверху кто-то завозился, на голову посыпалась древесная труха. Мамонт перехватил лампу, поднял ее вверх. На пальмовой балке сидела небольшая толстая обезьяна в полосатой майке, внимательно смотрела на него.

— Ленинианой Псоевной ее назвал, — пояснил Яков. Из-под верстака высунулась его красная ухмыляющаяся рожа. — Жену мою бывшую так зовут, очень на нее похожая.

Обезьяна, сидящая наверху, тоже с готовностью весело оскалилась, обнажая бледные десны, заверещала, завертелась, шлепая ладонями о дерево.

— Это тебе не рисовый самогон. Будь здоров!.. Ну вот… а ты говорил, говно.

Мамонт нашел стакан, с готовностью вытряхнул из него какие-то гайки и мелкие гвоздики. Он искоса наблюдал за Аркадием: не имея шеи, тот не мог пригнуться к стакану и опрокидывал в себя ром, откидываясь назад всем туловищем.

— Я всякую скотину люблю, — От жующего чеснок Аркадия распространялся аммиачный запах. — Если уж не повезло скажем, ей, — Яков мотнул головой вверх. — Если не повезло Псоевне родиться человеком, то это не ее вина.

— Я тоже зверей уважаю, — сказал Мамонт. — А людей нет. Не люблю. Противный народец.

— Раньше пчеловодством увлекался. Принцип пчеловодства, он, — в наебываньи пчелы. Пчеле человек вообще не нужен, а он лезет, чтоб урвать чужое… Пользуясь их неграмотностью. Много пчел было у меня.

— А Кент говорил, что крысу дрессировал.

— Врет!

— Вот договориться бы всем и не плодиться больше. Пускай одни звери на свете живут. Они правильнее нас.

— Бабы не позволят.

— Бабы, да!..

— Видишь какую пушнину тут рядом разводят — вот с материка привез, — Аркадий хвастливо тряхнул серой шкуркой. — Шиншилла, понял, американские артистки носят. Страшно дорогая… Надо заняться. Ты наливай!..

Яков запихал в рот горсть арахиса:

— И закусывай! Это орех такой чудной. Он у них в земле растет. Укуси вот батат- это картошка местная. Ананас жри. Странная какая-то это земля, непривычная.

— Заграница! — Мамонт забыл, что не доверяет неряшливым людям, подозревая в них опасную грубость души.

— Чего только нет! И достается легко… Даже стыдно, — Яков дробил арахис разноцветными металлическими зубами. — Лишь бы сорняк не заглушил. Ведь дуром все прет.

Обезьяна с тревожным вниманием наблюдала сверху за жующими людьми.

— Только хлопок не сажай, — предупредил Мамонт. — Он долго на одном месте не растет. И вообще, хлопок — роковая культура. Обязательно губит те державы, где произрастает.

— Я, Мамонт, землю понимаю. Раньше ведь я председателем работал. Неоглядные поля родины. Государственные закрома. Все мы председатели — катись к ебеной матери. Старался, бился, из людей тоже соки давил. И все прахом. В заключении золото мыл. Мыл, мыл. Сколько золота через эти руки прошло. Вышел голый. Как сокол, даже хуже. В общаге жил, в Доме Моряка. Уже спился почти, хорошо, что Белоу вытащил. Повезло!.. Теперь уж я из шкуры вылезу, но своего не упущу: жизнь себе устрою настоящую, стану, наконец, по-человечески жить.

— А сейчас ты не по-человечески живешь? — Мамонт разлил ром по стаканам. — У синего моря сидишь, сладкой шишкой закусываешь. Считай, коммунизм. Ты свободен, Хрущев, делай, что хочешь, живи, как хочешь. Знаю я вашу деревенскую жизнь, насмотрелся: закопал-выкопал-сожрал, закопал-выкопал-скормил какому-нибудь скоту- зарезал-сожрал. Это и есть настоящая жизнь?.. Жрать-то хватает здесь? Жри! Зачем закапывать?

— Что же теперь дикарем в пещере жить? Говорят, раньше люди жили.

Мамонт со стыдом вспомнил о своей попытке жить в бомбоубежище.

— Бог на этом острове работать не велел. Это мне один умный человек сказал, — В голове зашумело от выпитого. Мамонт слышал свой голос будто со стороны. Помню, все твердили в той жизни: построй дом, посади дерево…

— Я много их, деревьев и домов… — гудел где-то Аркадий.

— А я домов не строил. Гальюн построил, помню… Хороший, кирпичный… С одним барыгой, у него на даче.

— Нет, Мамонт, на земле бог твой всех работать заставляет. Это в церкви поп говорил, я слыхал. В раю, говорит, трудиться нельзя. А на земле рая нету. Нету рая здесь… Даже птицы работают. Одна Лениниана вон, — Аркадий указал вверх, — просто так живет, да еще с родственниками-дармоедами меня объедает. Я сажаю — они выкапывают. Орех сажаю, а они…

— Это их национальное блюдо, считай. Придется смириться.

Обезьяна, услыхав свое имя, вдруг спрыгнула с балки, легко ступая своими четырьмя руками по вертикальной стене из мешков, спустилась и уселась на столе перед Аркадием.

— И хиппи вот тоже… — неуверенно добавил Мамонт. — По радио говорили…

— Говно твои хиппи! Никудышный народ… — Аркадий почесал темя обезьяны корявым пальцем.

По обратной стороне оконного стекла бежал жучок — черная плоская изнанка, быстро семенящие ножки. — "Полуночный жук", — Лампа на подоконнике освещала фрагмент зарослей. До сих пор было странно видеть фикус, растущий за окном, а не наоборот: здесь, в кадке.

— Не так это окно открывается, — пояснил Аркадий. Мамонт отодвинул лампу, поднял необычную раму вверх. Далеко на берегу двигались красные точки факелов. Чуваки опять рыбачили, сейчас он будто увидел их сквозь темноту, бродящих по колено в воде, черную, и будто мятую, неподвижную поверхность моря.

"Странно, — вот земля и вот люди и ни одной могилы, — пришло неожиданное. — Будто бессмертные мы тут живем. Мир до сотворения смерти."

Издали донеслись чьи-то нетрезвые крики.

"Напились уже, теперь корма добывают… Память- это ощущение. По крайней мере, иногда. Обострение воспоминаний."

Он трясется на навозной телеге по дороге, усыпанной мерзлыми ягодами рябины. Он — это ничтожная деревенская пария: конюх с молочной фермы. Сверху медленно падают редкие мелкие снежинки, еле-еле опускаются под действием почти несуществующей тяжести, а от коровьего навоза в телеге еще идет тепло. Он едет мимо пирамид лиловой картошки по развороченному полю. Недавно, на собрании, председатель назвал все это картофельными плантациями. Слово уже несколько дней не выходило из головы. Плантации! В эти дни в воображении все являлись какие-то смутные фантастические тропики, надсмотрщики, черные полуголые рабы с корзинами на головах. — "Пеоны", — пришло в голову при виде нахохлившихся фигурок в серых телогрейках, разбросанных по полю. А дела были плохи. После последнего наступления соседки огорода не осталось совсем. Берег, на котором стоял дом, все больше подмывало, и дом этот грозил окончательно сползти в реку. — "Вот и в колхозе… — думал он. В колхозе почти не платили: доходов конюха не хватало не только на мало-мальски сытую, но даже на пьяную жизнь. — Все говорит о неизбежном конце деревенского периода… Деревенского периода в моем существовании", — так думал он, трясясь на навозной телеге.

— Скоро дом тебе поставим, — говорил Аркадий. — Настоящий, хороший. Рейсовый катер будет на тот берег ходить. Развернемся… Такое здесь будет, такое построим.

— Конечно. Отели с блядями, аэропорт. Тюрьму…

— Точно! Будешь галстук носить. Будто человек!

— Баран ты, Аркашка! Общество тебя давило, прессовало, а теперь ты ожил и повторения захотел, — Мамонт не мог справиться с раздражением, он не привык чувствовать себя правым: ему всегда успешно доказывали, что он глупее кого-то, стоящего рядом. — Зачем тебе все это… В наши годы понимаешь, как мало радости выделено человеку. Я теперь каждую такую радость так ценю, так ощущаю!.. Всем организмом. Бабочку увижу, запах почувствую… Хорошо живу: без злобы, без тревоги.

Лениниана Псоевна, поворачивая голову, сосредоточенно и серьезно следила за каждым глотком Мамонта.

"Так говорят только женщины и герои Мопассана", — подумал он.

— Ближе к старости, к расстрельной статье, конечно, сентиментальней становишься, — добавил вслух. — Особенно, когда выпьешь.

— Да что ты все про старость, про смерть твердишь? Я ни стареть, ни умирать пока не собираюсь, я теперь жизнь сначала начну.

— Все здесь об этом говорят, как они жизнь сначала начнут. Будто сговорились…

— Да нет, точно. Я сына выпишу сюда. И рояль! Видишь, барабан купил уже. Что ему неграмотным здесь расти? Пусть человеком станет, не как я. Конечно, работать, землю ковырять, и лошадь может… Да! Может кофе налить тебе?..

От одного взгляда на черный, крепкий до густоты, кофе болезненно заныло сердце.

— Это кофе, Ленка, безалкогольное, ты не любишь, — пояснил обезьяне Аркадий. Та обиженно заверещала, с размаху ударила обеими ладонями о стол, так, что зазвенела посуда. — Вот не верит.