Дон Делилло - Имена Страница 21

— Он правда быстро бегает, Тэп?

— Более или менее. Быстрей, чем трехногая собака.

— Так это хорошо. У нее на одну ногу больше, чем у меня.

— А что ты будешь изучать, когда вернешься? — спросил я.

Прежде чем ответить на вопрос, он почти всегда набирал в грудь воздуха. Его лицо напрягалось, он взвешивал побочные соображения, вникал в оттенки. Я смотрел, как он пыжится, готовясь выдать ответ.

— Математику. Хинди. Санскрит. Английский.

Позже, отойдя в сторонку, я наблюдал, как Ананд прощается с сыном. Казалось, что отцовство — его естественное призвание. Его облик вселял уверенность, излучал спокойную силу: наверное, Радживу казалось, что его самолет мягко заскользит к Аравийскому морю, будто управляемый надежной рукой отца. Мальчик готовился вступить туда, где царит тишина. Сейчас, оставив позади толкотню и гомон, он спустится на эскалаторе в зал, предназначенный только для пассажиров. Люди с документами, покойные мягкие кресла, более целеустремленное ожидание. Перед самой посадкой — последний маленький зал, где тишина концентрируется, а ожидание сужается. Он станет замечать глаза и руки, обложки книг, увидит человека в тюрбане и с бородой в сеточке. Экипаж японский, охрана японская — все это обеспечено отцом. Мальчик слышит тамильский, хинди и начинает ощущать странную отделенность от прежнего мира — что-то в запахе этого места, в далеком голосе из динамика. Это уже не совсем земля. И наконец салон, еще более мягкие кресла. Он почувствует работу систем самолета, подачу воздуха, света. Потом — взмывание к стратосфере, тихий гул, внезапная ночь. Даже ночь кажется искусственной, японской, и ты погружаешься в короткий сон, убаюканный могучим стуком самолетного сердца. Путешествие — оазис молчания между афинским шумом и навязчивым рокотом Бомбея.

Мы вышли на площадку для провожающих.

Он летел с двумя друзьями семьи. И все же для девятилетнего это было значительное событие — разлука, основанная на мощи, скорости и высоте, а потому большего накала и интенсивности, чем завтрашняя, когда Тэп с Анандом поплывут обратно на остров.

Был час заката. Тэп украдкой косился на группу людей в неофициальных костюмах и арабской одежде, которые тихо переговаривались друг с другом. На заливе лежал плотный свет. В тумане проступали расплывчатые силуэты эсминцев и торговых судов. Мы смотрели, как самолеты берут разгон и отрываются от земли.

— Я слышат еще кое-что, — сказал Ананд. — Они были там долго, очень долго. Вы знаете об убежище в пещере?

— Мы сейчас о каком острове?

— О Куросе. Там было трое мужчин и одна женщина. Жили в пещере.

— Оуэн говорил мне.

— Они провели там долгое время. Всю зиму — можете себе представить? Убийство на Донуссе случилось год назад. Я точно не знаю, жил ли там тогда кто-нибудь из чужих. Знаю только, что было убийство. Тем же орудием.

Он смотрел вдаль, на взлетную дорожку.

— Несколько вопросов, — сказал я. — Вы когда-нибудь видели этих людей? Около раскопок или в ближайшем поселке? Ходили когда-нибудь наверх, к монастырю? Оуэн ведь рассказывал вам, как они выглядели, как были одеты?

— Никого, похожего на них, я на острове не видел. Наш остров — скучнейшая дыра. Кто туда поедет? Поселок, где живет Кэтрин, довольно симпатичный. Но что там есть, кроме него? Новых людей редко встретишь. Иногда наведываются греки. Пожилые туристы — пара залетных французов или немцев. Так что тех я бы не пропустил. Можете мне поверить.

— Откуда вы знаете, что они зимовали в пещере?

— Оуэн сказал. Кому же еще? Он единственный, кто их видел.

— Ананд, они ведь не с неба свалились. Кому-нибудь они должны были попасться на глаза. Или когда сходили с катера. Или по дороге в пещеру.

— Может, они приезжали в разное время, поодиночке, и не были тогда такими грязными, оборванными и оголодавшими. Вот их и не заметили.

— А мне он не сказал, что они столько там прожили.

— Оуэн не каждому все выкладывает, — сказал Ананд. — Вы уж на него не обижайтесь.

Мы посмеялись. Тэп приблизился к нам, указывая на взлетную полосу. Мы увидели, как «боинг» медленно взмыл вверх в серебристой дымке — порыв ветра достиг нас прежде, чем самолет лег на крыло над заливом. Ананд смотрел ему вслед, пока он не исчез в небе. Потом мы спустились вниз, сели в машину и поехали в Афины.

Они ели, — сказал Тэп.

— Кто ел?

— Арабы в аэропорту, когда мы ждали рейса. У них была еда.

— И что с того?

— Сейчас же рамадан.

— Ну рамадан, — сказал я.

— А солнце еще не село.

— Может, они не мусульмане.

— С виду мусульмане.

— Почему ты так решил?

— Они выглядят по-другому, не как ты или я.

— Когда я первый год преподавал в Штатах, — сказал Ананд, — меня все просили научить их медитации. Индус приехал. Хотели, чтобы я научил их правильно дышать.

— А вы умеете правильно дышать?

— Нет. И тогда не умел. Смех да и только. Они хотели контролировать свои альфа-волны. Думали, я объясню им, как это делается.

За обедом Ананд долго говорил с Тэпом о религии. Поразительные картины. Стервятники, кружащие над башнями молчания, где парсы оставляют своих мертвецов[15]. Джайны, прикрывающие рот марлей, чтобы туда ненароком не залетели насекомые и не погибли. Тэп понимал серьезность этих людей. Мы сидели в закусочной на открытом воздухе, и он с удовольствием слушал, наколов на вилку ломтик дыни. Он сосредоточенно притих, когда Ананд рассказывал о пепельно-серых скитальцах с посохом и чашкой для подаяний — святых, садху, которые всю жизнь бродят нагими, выпачканные в грязи и пыли.

Я давно ждал, когда Тэп спросит о своем собственном вероисповедании: было ли оно у него или у его родителей и что с ним случилось, если было. Мы — непримкнувшие, сказал бы я ему. Скептики, которые глядят вокруг с легким высокомерием. Христианская диаспора. Непоколебимое сомнение было одним из многих пунктов, где мы с Кэтрин сходились, хотя и не обсуждали этого впрямую. Мы просто знали это друг о друге. Новый квазар, взаимодействие элементарных частиц — вот что поражало нас и служило пищей для размышлений. Наши кости созданы из вещества, продрейфовавшего через всю галактику после взрыва далеких звезд. Это знание было нашей общей молитвой, нашим религиозным гимном. Тут чувствовалось нечто мрачное и необъяснимое, обладающее божественной весомостью. Воспринимай мы Бога как существо, сказал бы я Тэпу, единственно верным выбором для нас было бы сделаться бродягами, как садху. Лежать в куче золы, стоять на палящем солнце. Если существует Бог, как можно не покориться Ему целиком? Мир для этих людей — низшая реальность, чистилище. А они — его дополнительное украшение, как могла бы сказать Кэтрин. Всякое зрелище было для нее ценно, даже если не имело под собой убедительной базы. Как прекрасны эти дервиши, опирающиеся на посохи, с выжженным мозгом и пустыми глазами, вывалянные в индийской пыли, бесконечно бормочущие себе под нос имя Господне.

Алфавит.

Позже я посидел на веранде один, слушая постепенно замирающий дневной шум, голоса людей в соседних кафе, стрекот насекомых на двух тонах, доносящийся из кипарисовых крон. Славный вечер. Допплеровские взревывания мотоциклов, штурмующих холм.

Ананд сказал, что на острове безопасно: те люди уехали, он в этом уверен. Я спросил его, сколько раз Оуэн ходил к ним в пещеру. Много. Но Оуэн говорил мне, что видел их только однажды, а когда пришел снова, они уже исчезли. Ананд сказал, что Оуэн не имеет возможности покидать раскопки без его ведома. Он ходил к тем людям не один раз, в этом нет никаких сомнений.

На следующий день, рано утром, я смотрел вслед их катеру. До острова надо было добираться целый день, даже если подгадать по расписанию так, чтобы не застрять на пересадке. Кэтрин, наверно, уже в траншее, орудует пинцетом и ножичком для фруктов. Ищет, как у них говорят, «скорлупки». Моет находки. Раскладывает их по ящичкам. Надписывает ящички. А когда на горизонте покажется катер, она будет сидеть на крыше со своими записями и схемами почвенных слоев, под привязанным к шесту фонариком.

Каждый ослепительный день приносил ей немножко нового. Дул такой жаркий ветер, что с бугенвиллий осыпались все цветы. Расход воды ограничили, телефон не работал. Но хранитель вернулся: он склеивал горшки, купал их в химических растворах. Дело двигалось. Один из студентов углублял траншею в оливковой роще. Черта еще не подведена. Всегда остается что найти.

Она спустится на пристань и будет смотреть, как он сходит с катера — рюкзачок за плечами, кривоватая улыбка.

Дома.

По Стамбулу, городу вымерших автомобилей, катят в сумерках длинные такси: «олдсмобили-88», «бьюики-роудмастеры», крайслеровские лимузины, «де-сото» со сломанными глушителями — Детройт сбрасывал сюда свои излишки на протяжении десятилетий. С воздуха все города напоминают бурые зародыши ураганов, ловушки жары и пыли. Раусер отправил меня в Каир на один день, чтобы закончить отчет за тамошнего сотрудника, у которого случился удар в вестибюле «Шератона». Каир — это аэропорт без радаров, Каир — кучки меченных краской овец на центральных улицах, открытые автобусы с гроздьями людей по бокам. В Карачи была колючая проволока, стены с вмазанным наверху битым стеклом, грузовики с деревьями, обернутыми в мешковину. Милитаристские правительства всегда сажают деревья. В этом есть что-то трогательное.