Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2006) Страница 21

— Слухай сюда, Петрович! Ты наши озера — наперечет: Талы, Клешни… Не хуже меня знаешь. А я в этих озерах и вовсе вывелся, как головастик. Надо умом кидать. В Малом, в Большом Круглом с сапетками делать нечего. Тама — глыб. Песчаненькое… Это — опосля, с бреднем, сазанов-кабарожников брать. Они по пуду. Я тебе потом обскажу. С сапеткой надо в Шемаристое озеро править, в Поплутное, в Треугольное, в Куги. Сподручнее — артелем. Обязательно старший есть. “Становись!” — он командует. От берега стали в ряд и пошли. А с другой стороны — навстречу. По илу бредешь, шаганул, а накидку — вперед, шаганул — и накрыл. Молчит — значит, пусто. Стукнет по стенке — значит, есть рыбка. Под зёбры ее и в сумку. Шагай дальше. Когда артелем, ловчее: взбаламутят воду, рыба ничего не видит. Лини, караси, щурята, сазаники малые, красноперка, серушка… Набрали, тянем домой оклунки, мешки. А время — июль да август, самая жара стоит. Тогда ведь холодильников — ни боже мой, не слыхали про них. Подпол, погребица, выход, какой льдом набивали. Но это — для молока. А рыба враз завоняется. Такому добру пропасть… Нет, надо все по-хозяйски. Рыбу чистят, потрошат, крупную пластуют. Солят, но не круто, как по весне, на вялку. День полежала в соли, сразу — на волю подвесили, чтобы обвенулась, на ветерке подсохла. И сразу ее — на противнях, в русскую печь, на легкий жар постановят. Чтобы она запеклась до хруста. Вот эта самая рыба для щей. Из печи ее вынули, в сапетку сложили и прямым ходом на подловку. Подвесили, от мышей. Все дела. Весь хутор хлебал. А Шурка, он все на свете перезабыл и умом не догонит. За то ему инвалидность присвоили.

Икается нынче на хуторе Большой Набатов седоклокому Шурке — Александру Андреевичу, не раз его помянули.

Здесь, в сегодняшнем нашем приюте, от хутора и от годов давних далеком, вспоминаем последнее, самое сладкое. Собеседник мой откипел и уже остыл, жмурится, глаза прикрывает. Но память, но острый нюх… Будто рядом все.

— Достал с подловки рыбу, в жаровню поклал, водички туда плеснул, чтобы отволгла. А потом — томату, морковочки да лучку, как положено. Пошкварчит, на малом жару хорошо потомится. Щи сварятся, как обычные, постные: капуста, картошка. Сварились, закладываешь из жаровни рыбу. Пусть закипит. И не спеши, нехай постоит в сторонке, на легком жару. Рыбка размягчеет, свой сок даст, там косточки и те станут едовыми. Настоится, такой из печи запах пойдет. Да господи боже мой… Такой сладкий дух…

Мясистые ноздри рассказчика раздуваются, он этот сладкий дух чует. Губами чмокает, словно хлебает.

— За уши не оттянешь… Настоящие наши рыбные щи, какие от веку. Ешь — не уешься. Надо Шурке переказать, нехай привезет рыбки… — мурлычет и мурлычет мой собеседник, но потом, вдруг очнувшись да иное скумекав, делает иной поворот: — Слухай сюда! Ты — на колесах. В августе едем на хутор. У Шурки лодку берем — и на озера. Крестовка, Поплутное, Шемаристое… Без рыбы не будем. И все как положено делаю. А ты гляди, и Шурка нехай глядит. У тети Кати русская печь сохраняется, я знаю. Протопим печь. Высушим как положено. И вот тогда наварим настоящих донских щей с рыбой, как в старые времена. Ты лишь слухай меня…

Человек в шляпе

Для зачина — почти анекдот. Станица Голубинская. Год тысяча девятьсот сорок четвертый ли, сорок пятый, словом, Отечественная война кончается. Семья учителей Рукосуевых. Летнее утро. Хозяин — Василий Андреевич, как всегда, до работы успел на Дон сходить, проверил снасти и несет полный зембель стерляди семье на прокорм. Встречает его во дворе жена, Евгения Павловна, сокрушенно вздыхает:

— Господи, когда уж мы настоящей еды дождемся, все стерлядка да стерлядка…

Это — чистая правда. Так было. Время голодное. Спасались чем могли: ловили сусликов, собирали ракушки да желуди… Василий Андреевич на Дону промышлял.

Потом Рукосуевы переехали в Калач и первое время жили от нас недалеко, в школьном здании. Трое детей у них. Возраста моего и моложе. Но мне ближе отец их — Василий Андреевич. Преподавал он физику и химию. Я у него не учился, но помню с детства: высокий, худой, в шляпе. В ту пору у нас все учителя-мужчины носили шляпы. Математики: Василий Иванович, Георгий Федотович, Иван Иванович; физик — Андрей Анфимович, географ — Порфирий Захарович. Даже физкультурники. Николай Михайлович — при шляпе; Арефий Самойлович тоже носил какую-то смешноватую шляпку с куцыми полями.

Такое было время. Иной народ обходился кепками да фуражками. А если кто вздумает шляпу напялить, то засмеют: “Тоже мне интелигузия… Еще очки нацепи”. Над учителями никто не смеялся. Их уважали. Им шляпы положены, потому что они — учителя.

Не знаю, сохранился ли в семье Рукосуевых старый, довоенных лет, фотоснимок, портрет Василия Андреевича.

Я помню этот портрет: узкое лицо, спокойный взгляд, высокий лоб. Красивый, интеллигентный молодой человек в шляпе.

Не скажешь, что хуторянин. Учитель угадывается.

Узнал я его поближе в свою уже взрослую пору, а в его — стариковскую. Глухой переулок, невеликая усадьба с домом, летней кухней, высоким тенистым грушевым деревом да развесистой тютиной со сладкими ягодами.

Дети выросли, разъехались. Супруга Евгения Павловна, тоже бывшая учительница, не в пример мужу ростом невеликая, полная, круглолицая, топ да топ по двору: от кухни к дому да к огородным грядкам; топ да топ, словно ежик. Пирожки хорошо пекла, мужа величала ласково Васей, а он ее по имени-отчеству. Милая пара.

Но нынче — про Василия Андреевича. Часто вспоминаю одну из истин его: “Хлеб нынче есть. Это замечательно! Можно посолить ломоть хлеба и водой запивать. Очень вкусно! Можно сахарком посыпать. Тоже хорошо… Или горбушку чесноком натереть. Похрустывай… А уж если постное маслице найдется, это вообще праздник. Помакивай да посаливай. До чего вкусно!”

От наших мест далеко, в стороне сибирской, жил да был мужичок с ноготок Иван Егорович Селиванов, по профессии — печник. В старости он рисовал, стал известен стране и миру. Строки из его записок, опубликованных после смерти: “Считаю за счастье… скушать ржаного хлеба с картошкою в очистках-мундирах и чуточку с солью, впримочку с водой”.

Похожие люди. Такие, как наша тетя Нюра, которая говорила: “Я все с хлебом ем. С хлебом сытно”.

Василий Андреевич в свою пору первым торил дорогу к образованию из глухой задонской округи. Станичную школу закончил и пошел в город. Ему справили новую обувку — ботинки. Он их до самого города в котомке берег и лишь там нарядился. Но опасался: увидят, что в новых ботинках, и не возьмут, скажут — и так богатый. Взяли. Он окончил педагогический техникум имени Песталоцци. Стал учителем.

Преподавал физику и химию. После войны переехал из станицы в Калач, построил дом. У него были руки плотника: плоские, разбитые работой пальцы.

Дом, летняя кухня, сараи — все своими руками построил. Простая мебель: столы, табуретки, детские стульчики, полки для книг — все делал сам. Пчел водил до самой старости. “Любую хворь пчела вылечит, — говорил он. — Царапину, ранку медом помажь — и пройдет. Простуда, горло, суставы порой болят. Только медом…”

Рыбачил он почти до последних дней. Уже трудно ходил, но в доме не мог усидеть. “Вы меня лишь в одну сторону довезите, к Дону. На воде я враз оздоровею”. Так и было. К вечеру домой возвращался с рыбой, своим ходом и без одышки.

Рыбой он свою семью прокормил в годы тяжелые, в голодуху. “Все стерлядь да стерлядь… — вспоминала его жена. — Не верилось, что когда-нибудь хлебного наедимся”.

А стерлядь потому, что стерляжьи переметы легче ладить. Крючки на них — самодельные, а не заводские, каких не сыщешь в ту пору.

Старея, он телом усыхал, сутулился, лысел, а вот седые кустистые брови будто в рост пошли, и светлые глаза из-под них весело посверкивали.

“Четырнадцать сантиметров прироста в сутки! — ликовал он. — Надо ее разводить повсеместно. И ликвидируем голод. Во всем мире!” Это он восхищался лагенарией — кабачком ли, огурцом, новым поселенцем на его огороде. Откуда-то семечко добыл, вырастил. И радовался.

Возле дома у него рос стройный высокий дуб, посаженный в день рождения сына. Ореховое дерево объявилось. Прививал помидоры на картошку и утверждал: “Обязаны и клубни, и плоды давать. Двойной эффект! Будем бороться с голодом. Сколько в мире голодных!” А еще он хотел получить из одного клубня мешок картофеля. Специальным методом. “Глубокая посадка, — убеждал он меня. — Развитие мощной корневой системы. Отсюда — результат! И всех накормим”.

Была у него такая идея: всех голодных людей накормить. За свою долгую жизнь он не раз голодал. Рассказывал, как молодым учителем начинал работать на хуторе Вертячий. Месячная зарплата — пара пачек махорки или катушка ниток. Еда — щи из крапивы. Когда становилось невмоготу, уходил в свою станицу, к родителям. Там была кукуруза, тыква, свекла. Неделю отъедался, набирался сил и возвращался в школу: “Ведь там ученики… Ждут”.