Давид Шраер-Петров - История моей возлюбленной или Винтовая лестница Страница 21

Инга и Саша поселились в Москве, на Садовом кольце, в коммунальной квартире, где пустовала комната родителей, продолжавших кочевать с Театром «Ромэн» по необъятным просторам Совдепии. Саша нашел работу в поликлинике поблизости от метро «Войковская». Приходилось работать не восемь, а двенадцать часов, чтобы получать в полтора раза большую зарплату, чем ставка терапевта. Он любил медицину и не роптал. Инга устроилась техническим редактором в институт научной информации поблизости от метро «Сокол». Через два года они купили однокомнатную квартирку на первом этаже кооперативного дома поблизости от метро «Речной вокзал». А еще через год родился Мотя Осинин.

Инга не могла слукавить, что ради любви готова на всю жизнь заточить себя на острове, в военно-морской крепости Кронштадт. Но разве замужество не такая же крепость? Любила ли она Сашу так, чтобы принять заточение замужества как счастье на всю жизнь? Этого она не знала. Честно призналась мне, что не знала. Однако приняла. Обрывки наших разговоров я смонтировал в памяти не сразу, а поразмыслив, наверняка, кое-что переменил местами, как это водится на киностудиях. Неуверенное признание в невозможности оценить степень любви к Саше сорвалось с ее губ, когда мы стояли над лесным прудиком, в предпоследнюю субботу нашей экспедиции по сбору чаги. Саша остался в Москве дежурить по неотложной помощи. Мотя пытался вылавливать маленьким белым сачком водяных жучков и паучков, катавшихся по темному зеркалу воды. Они выскакивали из сачка в последнюю минуту. Он был упорный мальчик и продолжал охоту. Нам же с Ингой нечего было продолжать, потому что ничего не началось. Как будто бы предвидя, что предстоящие случайные встречи — пересечения моих одиноких прогулок во время провожаний Саши Осинина в Москву вот-вот оборвутся, Инга принесла мне листок бумаги с адресами и телефонами: ее нынешним — московским и — родителей в Ленинграде: «Кто знает, вдруг получится, что увидимся?»

Прощальный банкет Ирочка распорядилась устроить в пятницу вечером. Отъезд в Ленинград и Москву был намечен на субботу. Читатель вправе спросить: «А как же обещание быть почетными гостями на свадьбе пастуха Павла и местной официантки Нюры?» Не все обещания выполняются, не на все вопросы есть ответы. Свадьба по каким-то причинам перенеслась на август. Да Ирочке было и не до Нюрки с ее пастухом. Чагу уложили в картонные коробки, которые насобирали за месяц в «Сельпо» и ресторане «Изба». Вася Рубинштейн на пару с Ирочкой Князевой отвезли на рафике в Ленинград, в лабораторию при Лесной академии коробки с целебными грибами. Ровно через три дня рафик вернулся, чтобы забрать домой ленинградскую часть экспедиции. Замечу, что всех вначале поразила твердая воля Ирочки самой отвезти добытую чагу в лабораторию. Проделать путь в шестьсот с лишним километров из Подмосковья в Ленинград и обратно, когда любой из нас с готовностью отправился бы по первой Ирочкиной просьбе — озадачило каждого из нас, по правде говоря. Даже, если предположить, что эти три дня Васенька Рубинштейн превратил поездку на рафике в путешествие султанского сераля на кораблях пустыни — двугорбых верблюдах. Но ведь сроки поджимали! И что он мог придумать особенного за эти три дня, из которых большая часть времени ушла на утомительную дорогу с остановками на заправку бензина и перекусами в пошлых придорожных харчевнях? Но если даже принять, что доставив чагу в лабораторию, они сняли самый роскошный номер в самой фешенебельной гостинице, скажем, «Европейская», ну что можно такого вообразить?! Еда? Обслуга? Сногсшибательный джаз в ресторане на крыше «Европейской»? Все это наша Ирочка видела-перевидела и не отправилась бы за семь верст кисели хлебать. Тогда что же? Не знаю, как другие, мы не обсуждали действия Ирочки, но я подумал, что Ирочка не хотела никого допускать к транспортировке, оприходыванию и хранению драгоценного сырья.

Да, прощальный банкет заставил меня впервые призадуматься о том, кто такая наша Ирочка? Это вовсе не значило, что я разлюбил ее, то есть что ее красота и магнетизм больше не ослепляли и не притягивали меня к ней. Вовсе нет! Я не берусь утверждать или отрицать, что остальные чувствовали нечто похожее. И это новое, появившееся во мне и позволившее (прищуриваясь от яркого света и расставив ноги, как на шаткой палубе) впервые всмотреться и вдуматься, не исключаю, было связано со знакомством с семейством Осининых. Я не раз проборматывал простую фразу: «Вот живут же люди по-другому!» Наша компания, наше содружество, не знаю, как точнее назвать, наш круг тесного общения, существо-вала-вало-вал по — Ирочкиным правилам. И эти правила создавали для меня до встречи с Осиниными иллюзию счастья. Потому что без Ирочки, как я испытал прошлой зимой, жить было несчастьем. И тут-то, не сомневаюсь, все мы были едины: Глебушка, Васенька, Риммочка, Юрочка, Рогов и даже капитан Лебедев. Все мы продолжали боготворить нашу королеву, не подвергая ее правила сомнениям. Стол был уставлен бутылками и закусками. Ирочка много пила и не пьянела, а становилась все веселее и веселее. Со стаканом вина она подходила то к одному, то к другому, и тот или другой старался встать или занять место у стены или у окна, или сесть на стул так, чтобы Ирочка, прогуливаясь по комнате, заставала его (того или другого) свободным для нее. Словно каждый готовился побыть с Ирочкой наедине хоть недолго, даже среди звона стаканов и звяканья вилок, даже под звуки сумасшедшей прощальной музыки. Наедине (хотя и при всех в шуме и гаме банкета) побыть с Ирочкой и услышать что-то единственное и прощальное. Подошла она и ко мне. Я стоял у окна, цедил остатки виски. Льдинки растаяли. «Ты не грусти, Даня, что эти твои москвичи Осинины уехали. Как ее зовут?» «Инга». «Да, Инга. Красивое имя. И она красивая. Но лучше меня все-равно не найдешь!» «Я и не пытаюсь, Ирочка». «И не пытайся!»

К этому времени вскоре после возвращения в Ленинград относится начало моего приятельства с Виссарионом. Познакомился я с ним в окололитературных кругах, состоящих из поэтов, их девушек и независимых молодых людей, которые играли роль чувствительной аудитории, наверняка сами писали, но до поры ничего публично не читали. Они тоже были с девушками, которые, как и девушки поэтов, с легкостью переходили от одного к другому и с готовностью перепечатывали и распространяли стихи молодых поэтов. Ирочка знала за мной эту слабость — то есть неспособность полностью раствориться в ней, мое неукротимое желание продолжать сочинение стихов и, что было хуже всего, всерьез общаться с кругом молодых поэтов, любителей стихов и девушек. Да, именно Ирочка почувствовала опасность с появлением Виссариона в среде молодых поэтов. Он ворвался, как ветер с гор, если можно приравнять Литейный проспект с его каменными горами зданий, откуда переселился на Петроградскую сторону, возмутил ровное общение молодой ленинградской литературной среды, которая если и бунтовала иногда против засилья ретроградов-народников и ретроградов-академистов, то бунтовала в рамках приличия, не нарушавшего общественных норм поведения литераторов и не призывала к свержению или даже модифицированию общественных устоев и порядка, заведенного в писательской организации и в стране. Я в это время довольно устойчиво, хотя и в небольшом объеме, выражающемся в скромных, но постоянных гонорарах, сотрудничал как поэт-переводчик в издательстве «Художественная литература». Одновременно моя первая книжка стихотворений под названием «Зарисовки» постепенно продвигалась по редакторским кабинетам издательства «Советский писатель». Забавно напомнить, что оба издательства: «Художественная литература» и «Советский писатель» располагались на разных этажах в здании Дома Книги, увенчанном еще в дореволюционные времена огромным глобусом. Именно в одном из редакторских кабинетов «Советского писателя» (редактором был честный, но бездарный поэт — фронтовик Г.И. Тагирев) я и увидел в первый раз Виссариона. Это был молодой человек атлетического телосложения, заросший волнистой черной гривой и курчавой черной бородой, как зарастают горные склоны кустарником терновника. Виссарион ревел, как разгневанный лев, и пытался вручить редактору рукопись в столбиках стихов, а редактор убеждал терпеливо: «Виссарион, пожалуйста, успокойтесь», и также терпеливо отталкивал от себя пачку машинописи, и повторяя, как старая пластинка: «Виссарион, прочтите редакционное заключение, и тогда мы с вами подробно поговорим о том, что можно сделать с рукописью». Я вышел из кабинета, не желая присутствовать при столь интимном акте, каковым является разговор писателя с редактором, вполне резонно предположив, что после встречи с Виссарионом редактор Г.И.Тагирев не сможет сосредоточиться ни на чем, в том числе и моих стихах, я спустился на лифте и решил ждать Виссариона на Невском проспеке около дверей Дома Книги.