Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008) Страница 21

Беспомощный, беспомощный, беспомощный

Надо сказать, ни фолка американского, ни, тем более, кантри я никогда не любил. И не люблю сейчас. Толстые мужланские хари в ковбойских шляпах и простые радости жизни — глотнуть бездарного местного “Будвайзера”, ухватить за жопу скотоводку, проголосовать за Буша. Ковбой Мальборо, который никак не может сдохнуть от рака легких. Янг — из другой обоймы, как и все великие люди той — сдаюсь! сдаюсь! — великой переделки мозгов.

Но звучание, выпестованное из окружавшего его детство контекста, отталкивало — ноющие гитары, шершавые трели губных гармошек, фальцет деревенского дурачка. Но все-таки Янг лучше хитрого зануды Дилана. Или я постарел? И лет через тридцать, е. б. ж., стану пускать слюну под тук-тук-туки-туки в дверь небес?

Винография: мысли о пинте “Гиннесса” в пустом полуденном пабе в Голуэе.

Омими находится в семидесяти милях от Торонто.

Строго по прямой добраться невозможно, автодорога выписывает крюк, часть пути проходит вдоль озера. Приближаясь к городку, проезжаешь через Петерборо, “ворота сельского Онтарио”, как торжественно именуют его составители туристских справочников. В картографической тени сего Петербурга и пребывает Омими.

Изучая детали этого маршрута, я думаю о другом, неканадском. Тридцать километров до Кольцевой автодороги и еще несколько автобусных остановок в пределах города до метро. Или описывать следует в обратном порядке: стоянка автобусов на “Измайловском парке”, медленный тряский час до долгожданного поворота?

Первая поселковая остановка: “Кладбище”. Справа от кладбища — двухэтажное здание на несколько квартир; сюда меня принесли из роддома. Этого периода семейной истории я — за тогдашней малостью лет — не помню. Но, проезжая мимо, мама всегда указывала на дом в автобусном окне и вспоминала бывшую соседку Константиновну.

Затем “Фабрика”. За ней “Почта”. Почта уже на моей памяти превратилась вначале в продуктовый магазин, а из него в Клуб юного техника. В нем было несколько кружков, я посещал фотографический, где печатал с приятелем мутные фотографии рок-групп, переснятые с закордонной прессы. “Кросби, Стиллс, Нэш и Янг” среди них отсутствовали.

Потом “Промтоварный магазин”. В соседнем доме жил тот самый приятель — с приветливой матерью и молчаливой сестрой-архитектором. Туда же через несколько лет я пришел на его похороны — первые в моей жизни похороны близкого человека. Темная история с двумя версиями, официальной и неофициальной, из которых обе — жутче. Наркотики, несчастная любовь, поножовщина. Он к тому времени уже умело варил мак и гонял по вене. Объединяла нас по-прежнему любовь к року, а из новых увлечений — чтение самиздата, попадавшего в их дом через сестру.

Винография: “Domaine Deletang”. Touraine, 2002.

“So Far” был второй или третьей пластинкой,

которая оказалась в руках Сереги Федякова, прозванного почему-то Федер-соном. Мы тоже его будем так называть. Итак, “So Far” был вторым или третьим фирменным диском, который перешел в его собственность в самом начале карьеры подпольного меломана. Стоил он столько же, сколько и первый, “Экзотические птицы и плоды” велеречивой группы “Прокол харум”: тридцать рублей. Поскольку Федерсон был студентом первого курса и еще не зарабатывал, он эти деньги сэкономил. Родители давали ему полтора рубля каждый день — на проезд, сигареты и обед в институте. Федерсон ездил зайцем, курево стрелял или покупал “Беломор”, а обедал в вегетарианской столовке на главной улице города. Там он брал только гарнир, а капустный салат и хлеб давали в столовке бесплатно, поощряя, видимо, любовь и уважение к животным. В среднем Федерсон тратил около тридцати копеек в день и экономил за неделю семь рублей. В месяц получалось двадцать восемь. Еще он получал повышенную стипендию — сорок пять рублей: учился Федерсон на пятерки, хотя науки ненавидел, но иначе было не скопить на фирменные диски. Дома он говорил, что получает обычную стипендию — сорок рублей, — и оставлял себе пятерку. Родители удивлялись близорукости

институтского начальства, которое не поощряет одаренных студентов, но справок не наводили. Оставшиеся сорок рублей делили надвое: половину в семейный бюджет, половину — Федерсону. Таким образом, в месяц набегало чуть больше пятидесяти рублей, из которых сорок — сорок пять можно было тратить на диски. Сначала Федерсон покупал пластинки по тридцать рублей — немного затертые, в потрепанных конвертах, заслуженные. Здесь были в основном группы и артисты известные, знаменитые, однако в его городе не популярные: “Прокол харум”, “Муди блюз”, “Степпенвулф”, Кэт Стивене, “Кросби, Стиллс, Нэш энд Янг”. Музыка их была благородно-мужественной, печальной, звучание — немного замшелым, но нетронутым тогдашними модами на диско, хард-рок и панк. На толчке Федерсон находился в ценовой категории от тридцати пяти до сорока пяти рублей за пластинку, менялся редко и неохотно, зато каждый месяц покупал по одному, а то и по два диска. Летом после первого курса он подрабатывал на заводе, а уже на втором курсе стал за деньги писать курсовые работы. Его чуть было не поймали, но обошлось. Федерсон крайне редко обновлял гардероб, питался по-прежнему плохо, курил только папиросы, зато к четвертому курсу у него было уже около пятидесяти пластинок. Он держал их в особом шкафу, ключ от которого был только у него. Вечерами он слушал печальные благородные баллады на басурманском и мечтал о любви и загранице. Девушки не любили Федерсона за скупость и за то, что он был плохо одет. К тому же он совсем не умел пить и блевал с полстакана “Агдама”. В конце четвертого курса его поймали на пластиночном толчке менты. Это были времена Андропова, когда принялись бороться с “нетрудовыми доходами”. Менты попались добрые и готовы были отпустить Федерсона, если он принесет им тридцать рублей, но он потребовал вернуть конфискованные у него диски и наотрез отказался давать взятку. Тогда они повязали его и отвели в отделение милиции. Там на Федерсона составили протокол и написали письмо в институт. В институте тоже шла борьба за идеологическую чистоту и против нетрудовьж доходов, поэтому Федерсона исключили из комсомола и из самого института. Затем его тут же забрали в армию — еще шел весенний призыв. После учебки Федерсона направили в Афганистан, где он вместе со своим взводом попал в засаду и был убит. Гроб в Н-ск пришел пустой — тела так и не нашли. Родители Федерсона не решались открыть шкаф с пластинками — надо было взламывать замок, а это казалось им кощунством. Сначала умер его отец, а затем и мать. Когда родственники, получившие их квартиру по наследству, взломали шкаф, они увидели пятьдесят пластинок, покрытых толстым слоем пыли. Что делать с ними, они не знали — на дворе стоял 2005 год и старьж проигрывателей ни у кого уже не было. Пришлось выбросить диски на помойку. Там их случайно обнаружил молодой парень, диджей, который жил в том же доме. Он забрал пластинки домой, и потом в течение нескольких месяцев в самой модной дискотеке Н-ска публика плясала под сэмплы из старых добрых хаерастых песняков.

Винография: бутылочка таиландского пива в таиландской же забегаловке. Память обойдется лишь уютом мечты

За “Промтоварным” следовал “Молочный магазин”.

И наконец “Клуб”. Оттуда пять минут до дома. Поле, летом саженное картошкой, покрытое снегом зимой. Детский сад, где вечером, перемахнув через забор, собирались местные подростки — покурить, побазарить за жизнь в тесных домиках на игровьж площадках. Четырехэтажное жилое строение, принадлежавшее, кажется, Фабрике. И еще одно, наше, жэбэ-ковское. На Заводе железобетонных конструкций познакомились молодые отец и мать, приехавшие в Н-ск из Баку.

Это была окраина поселка. Скажу более: это была окраина того, что я считал человеческим миром. Далее шли ряды гаражей, а за ними начинались Лево и Право.

Лево — территория химии: фармацевтического завода “Акрихин” и нескольких других предприятий того же рода. Иногда по утрам оттуда подступали желтоватые туманы. Туманы приносили с собой ни на что не похожий запах. С тех пор строчка “Утро туманное, утро седое” вызывает у меня видение тихого постапокалипсиса, безвидной и пустой земли, но не в начале Творения, а в конце мира, разрушенного последней мировой войной. Оказавшись вдали от цивилизации, в каком-нибудь идиллическом местечке, будь то Тоскана или Морван, и узрев поутру романтичную дымку, я невольно интересуюсь, нет ли поблизости химического завода, — к смущению благорасположенньж и экологически сознательньж хозяев.

Где-то в Лево раскинулась Свалка. Поход на Свалку был одним из самых отчаянных мальчишеских приключений. Что мы искали там? Оттуда ли приносилась домой странная стеклотара? Или уже с Базы, где полдня в неделю, старшеклассником, я сколачивал ящики для таинственной медицинской продукции под руководством веселых пьянчуг с обрубленными пальцами? Это, кажется, называлось учебно-трудовым воспитанием.