Джон Стейнбек - Путешествие с Чарли в поисках Америки Страница 21

Позднее они показали мне журналы, рассчитанные исключительно на читателей, живущих в мобилях, — там были рассказы, стихи на эту тему и всякие советы. Как получше наладить свою передвижную жизнь. Как починить водопроводный кран. Как выбрать место для стоянки — одни предпочитают в тени, другие на солнце. В этих журналах рекламировались разные хозяйственные приспособления, всякие чудесные штучки, облегчающие стряпню, уборку, стирку; рекламировались предметы обстановки, кровати — большие и детские. На фото во всю страницу сверкали алюминием новые модели передвижных домов, один другого роскошнее.

– Таких сейчас тысячи, — сказал мой собеседник, — а будут миллионы.

– Джо у нас фантазер, — сказала его жена. — Вечно он что-то замышляет. Расскажи, Джо, о чем ты мечтаешь.

– Может, ему вовсе не интересно.

– Наоборот, очень интересно.

– Зря она называет меня фантазером. Это все вполне доступно, и я своего скоро добьюсь. Нужен небольшой капитал, но все затраты со временем окупятся. Я сейчас все езжу на распродажи, смотрю, не найдется ли какой-нибудь старый мобиль по сходной цене. Нутро у него долой и оборудую под ремонтную мастерскую. Инструментов у меня почти полный набор, осталось еще запасти впрок всякую мелочь — дворники, вентиляторные ремни, поршневые кольца, свечи, шины и тому подобное. Вы еще то учтите, что такие парки, как наш, день ото дня разрастаются. У некоторых здесь по две легковые машины. Вот я и думаю арендовать где-нибудь поближе участок в сотню футов и открыть свое дело. В машине какая она ни на есть, всегда что-нибудь ломается, это уж будьте спокойны! И всегда ей нужен ремонт. Дом у меня, вот этот самый, будет рядом с мастерской. Проведу звонок, и по вызову, пожалуйста, хоть круглые сутки.

– Здорово придумано, — сказал я. И это на самом деле было здорово.

– А что лучше всего? — продолжал Джо. — Допустим, тут застопорило, снялся с места и махнул туда, где с работой полегче.

Его жена сказала:

– У Джо на бумаге уже все размечено, всякому инструменту свое место — где будут лежать гаечные ключи, где сверла и даже электросварочный агрегат. Джо замечательный сварщик.

Я сказал:

– Беру свои слова обратно, Джо. В тавоте ваши корни не засохнут.

– А вы говорите! Я, знаете, даже вот о чем думал; когда ребята подрастут, мы будем уезжать зимой на юг, а летом на север. Дорога-то окупится, потому что мастерская на ходу.

– У Джо золотые руки, — сказал его жена. — В гараже у него постоянная клиентура. Некоторые приезжают за пятьдесят миль, лишь бы попасть к нему, потому что он мастер своего дела.

– Я правда хороший механик, — сказал Джо.

Ведя машину по большой автостраде на подступах к Толидо, я разговорился с Чарли о корнях. Он слушал, но помалкивал. В своих рассуждениях на эту тему, уже принявших шаблонную форму, мы упускаем из виду два обстоятельства. Может же быть, что американцы, как люди беспокойные, непоседливые, никогда не удовлетворяются своим местопребыванием, если они не сами его выбрали? Пионеры, иммигранты, заселявшие наш континент, были из самых беспокойных в Европе. А те, кто пустил в Старом Свете глубокие корни, как сидели дома, так и до сих пор сидят. Но мы, все до единого, если не считать негров, которых привезли к нам в рабство, происходим от своевольных, от беспокойных людей, от тех, кому не сидится дома. Было бы странно, если бы мы не унаследовали от них эту непоседливость. И наследство вот оно, налицо. Но это упрощенный подход к делу. Что же такое корни и давно ли мы обзавелись ими? Если род человеческий существует несколько миллионов лет, какова его история? Наши далекие предки шли за дичью, подавались на новые места следом за своим пропитанием, убегали от сурового климата, от надвигающихся льдов, от смены стужи и зноя. Миновали тысячелетия, им же несть числа, а люди приручили некоторых животных и стали жить бок о бок со своим пропитанием. Теперь в силу необходимости им приходилось подаваться в те места, где был подножный корм для их скота. И лишь тогда, когда в обиход человека вошло хлебопашество — а если вести счет на века, это произошло не так уж давно — клочок земли приобрел для него ценность и смысл, как ничто постоянное. Но земля — ценность материальная, а материальные ценности обычно сосредоточиваются в руках немногих. И вот кое-кому земля понадобилась как собственность, а следовательно, понадобился и подневольный труд, потому что ее надо было обрабатывать. Корни уходили в землю, которой человек владел, в нечто материальное, недвижимое. Если ставить вопрос так, то мы, люди, — существа непоседливые, а корни наши ушли в почву совсем недавно и еще не успели как следует разветвиться. Может быть, мы преувеличиваем значение корней для нашей психики? Может быть, непреодолимая тяга вдаль — это отзвук первобытной глубокой потребности, желания, жажды пуститься куда-нибудь туда, где нас нет?

Чарли слушал мои рассуждения молча. И вообще он стал черт знает на кого похож. Я обещал расчесывать его, стричь и следить, чтобы он у меня всегда был красавчик, и не сдержал слова, данного самому же себе. Шерсть у Чарли свалялась, стала грязная. Пудели, как и овцы, не линяют. По вечерам, когда я, исполнившись добродетели, собирался заняться его внешностью, каждый раз находились какие-то другие дела. Кроме того, у Чарли вдруг обнаружилась сильнейшая аллергия, о чем мы раньше и не подозревали. Как-то раз я заночевал в парке для грузовиков, на которых перевозят скот. Эти огромные машины там же и чистят, и потому вокруг парка возвышалась гора навоза и тучами вились мухи. Хотя на окнах у Росинанта были сетки, мириады мух все-таки проникли в него, забились в щели и не желали оттуда вылезать. Я впервые за всю дорогу воспользовался дезинсекционным распылителем и тщательно все опрыскал, и после этого Чарли стал так чихать, что в конце концов мне пришлось вынести его из машины на руках. К утру Росинант был полон сонных мух, я опять все опрыскал, и приступ у Чарли повторился. С тех пор после каждого посещения крылатых гостей Чарли изгонялся наружу, а после расправы с ними машина проветривалась. Я ни у кого больше не наблюдал такой жестокой аллергии.

Мне давно не приходилось бывать на Среднем Западе, и теперь я ехал по дорогам Огайо, Мичигана и Иллинойса, обуреваемый множеством впечатлений. Первое из них — это огромный прирост населения. Деревушки превратились в городки, а городки разрослись в большие города. Дороги кишели машинами всех видов, городские улицы были так многолюдны, что все внимание уходило на то, чтобы на кого-нибудь не наехать и чтобы на тебя не наехали. Далее, меня поразила энергия, бьющая ключом, и соприкосновение с ней воспринималось как удар электрическим током. Жизненная сила — на что бы она ни была направлена, на хорошее или на дурное, — клокотала повсюду. Ни на секунду не позволю себе заподозрить тех, с кем я встречался и разговаривал в Новой Англии, в неучтивости или в недружелюбии, но отвечали они немногословно и всегда ждали первых шагов от незнакомца. И почти сразу, лишь только я переехал границу Огайо, люди стали приветливее, проще в обращении. Официантка в придорожном баре сказала «с добрым утром», не дав мне первому с ней поздороваться, принялась обсуждать со мной меню моего завтрака, как будто оно живо интересовало ее, с увлечением беседовала на тему о погоде и даже сообщила кое-что о себе без всякого зондирования с моей стороны. Незнакомые люди вступали в разговор, не опасаясь друг друга. Я уже успел забыть, как богаты и красивы эти места, как плодородна здешняя почва, — забыл огромные деревья, озерный край Мичигана, прекрасный, как статная, хорошо одетая и сверкающая драгоценностями женщина. Земля здесь, в самом сердце страны, была щедра и приветлива, и мне казалось, что здешние люди переняли от нее эти черты характера.

Одна из целей, с которой я пустился путешествовать на сей раз, заключалась в том, чтобы вслушиваться в людскую речь, подмечать ее ритмы, обертоны, выговор, ударения. Ибо речь людская — это нечто гораздо большее, чем составляющие ее слова и фразы. Я слушал где только мог. И мне казалось, что местным говорам приходит конец — они еще не исчезли, но исчезают. Сорок лет радио и двадцать лет телевидения, видимо, сделали свое дело. Происходит медленный, но неуклонный процесс уничтожения локальности речи при помощи средств связи. Было время, когда я мог почти безошибочно определить по говору, откуда человек родом. Теперь это становится все труднее и труднее, а скоро — в предвидимом будущем — станет и вовсе невозможно. Редкий дом сейчас, редкое строение не оснащено гребнем, который прочесывает своими зубьями эфир. Язык радио и телевидения принимает стандартные формы, и мы, пожалуй, никогда и не говорили так чисто и правильно. Наша речь скоро станет повсеместно одинаковой, как и наш хлеб, который замешивают, пекут, упаковывают и продают застрахованным от всяких случайностей и чьей-то оплошности, и он повсеместно хорош и повсеместно безвкусен.