Джеймс Риз - Книга духов Страница 21

По первости я решила, что она померла. Где уж иначе? И наладилась снова обратно, пока сцена не обвалилась. Потом присмотрелась – гляжу, а она шевелится. Может, думаю, пламя к ее платью подобралось, но нет – не так. И впрямь шевелится – чудно эдак, но шевелится. Подползла поближе, как смогла. Вглядываюсь через огонь ей в лицо, а лица у нее больше нет. Жаром отовсюду так и пышет и печет ее как в духовке, уши съеживаются, а потом бриллиантовые серьги с них падают. Модный гребень в ее взбитых волосах – их тоже больше нет – вплавился ей в макушку, и раздувшаяся кожа блестит, словно жиром намазанная. Нос превратился в свинячий пятачок. Губы разбухли вдвое обычного и напружились, а зубы оскалены в улыбке, будто от удовольствия. Я-то понимаю, это не так, она уже покойница! Но все еще шевелится! Ноги у нее сгибаются и поджимаются коленями к груди. А потом, когда пламя поджарило мышцы, руки тоже сводит вместе – как будто она собралась боксировать!

Чудно это было – ох как чудно! Делает обеими руками выпады, будто на ринге, а сама уже померла. И мне никак поближе к ней не подобраться, разве что на сцену нужно влезть, да только зря все это, потому как сцена с треском и грохотом рушится. Ба-бах!

Стою, озираюсь вокруг. Дыма нет, но пекло, пекло такое, будто ты на задней стороне солнца. Кличу Мейсона. Пытаюсь скорее его окликнуть; воздух такой раскаленный, что не продохнуть. Нельзя его глотнуть – обожжет все внутри. Не вижу ничего – будто шило в глазах. И в голове мешается, одна только мысль – вот-вот умру, прямо сейчас.

И тут… тут вдруг она. Голышом, тело белеет сквозь волны жара, черные волосы змеятся по воздуху. Усмехается, точно супруга Сатаны – явилась звать его к ужину. (Собственное описание Элайза Арнолд сочла особенно выразительном.) И тычет на меня сверху пальцем. Мне и вздуматься не могло, что она неживая, у смерти еще не было времени отрастить ей когти, точь-в-точь как у дракона… Да-да, она тут как тут, преспокойнехонька как ни в чем не бывало, словно ни для чего другого вышла, как только раскланяться.

Что я делаю? Иду к ней. Почему – не знаю, просто иду. Я ее знаю. Она та актриса, о которой все толковали: вот, мол, как грустно, что оставляет двоих сирот. Умирает? Ох, да. Мне и невдомек, что вижу сквозь пламя покойницу. Но я ничуть не испугалась. Ничуть. Вокруг меня все трещит и хрустит, а я иду к ней и думаю: вот она, смерть. Если бы не боль – а уж как было, детка, больно, – то совсем не страшно, смерть – это же так просто.

Но я, конечно, не была мертвой. Она была, а я нет.

При этих словах я почувствовала облегчение.

– Так, значит, вы… вы не мертвая?

Самой мне было не разобраться: один передо мной призрак или два?

– Нет, – ответила Мама Венера, – я не мертвая. Но ближе к ним любого из живых.

Рассказывать ей осталось немного.

Вокруг бушевал ливень из огня, щепок и плоти. Зловонный запах паленого мяса выворачивал внутренности наружу, кровь бурлила у нее в сожженном горле. И все же Мама Венера шагнула навстречу актрисе, которая парила в воздухе, да иначе и быть не могло, поскольку сцена исчезла.

Внезапно горящие боковые драпировки из алого бархата сорвались с крючьев и мгновенно окутали Маму Венеру. Они бились вокруг нее кровавыми крыльями. Последнее, что она помнит, это то, как ее обволокло пламенем. И еще помнит голос. Голос, возвестивший о спасении.

12

Рабыня за пенни

После пожара были проданы две рабыни – Мать Венера пошла за пенни, а Плезантс купили с четырьмя уцелевшими детьми.

– А Мейсон? – спросила я.

Черная вуаль медленно качнулась в одну сторону, потом в другую. Нет.

Так я поняла, что Мейсон не выбрался из огня.

– А что же?.. Как вам?..

Я запнулась, не докончив вопроса, как же все-таки Маме Венере удалось выжить.

– Что да как, сама не знаю. Лучше скажу, что нашли меня не сразу – стены уже давно обрушились, а я лежала возле груды горячих кирпичей. Поначалу, видно, приняли меня за мертвую. Вся моя одежда сгорела, а пылавшая ткань окутала меня будто в пеленку, сшитую из крови. Меня, наверно, оставили лежать на месте, а занялись белыми – из тех, кто выжил. Мертвые чернокожие не в счет и до умирающих чернокожих дела мало, раз уж есть мертвые белые, а если умирающие белые, то и подавно, верно?

Тут, помнится, я прямо обратилась к Элайзе Арнолд:

– Это вы вынесли ее с пепелища?

Мне не терпелось дознаться. Понимая это, Элайза с наслаждением тянула паузу.

– Сдается мне, она немногим больше меня помнит, что тогда было да как, – вмешалась Мама Венера. – Только не желает признаться.

Услышав это, Элайза Арнолд, словно по сигналу, отвернулась от нас со скучающим видом и принялась корявыми тыльными сторонами ладоней вычесывать из волос остатки листьев и сучков. Очень скоро ее руки запутались во всклокоченной шевелюре, и Мама Венера поднялась с места прийти ей на помощь.

– О чем мы толковали, если толковали, не знаю, – сообщила Мама Венера. – Но почему-то я догадалась, чего она от меня хочет взамен, верно? Когда очнулась в корчах от боли, вышло, что я уже пообещала приглядывать за детишками этого алого ангела. – Она рассмеялась. – Ну и ну! Очнулась, ни жива ни мертва, и вообразила, будто ангел сошел с неба меня спасти. Ангел, тоже мне. Тьфу.

Мама Венера долго той ночью распространялась о дубильных ваннах – медных бочках, наполненных крепким чайным настоем, в которые ее погружали. Кроме примочек и самых бережных перевязок, других средств не находилось. Или же о других не знала Фанни, взявшаяся ухаживать за своей подругой.

– Так это Фанни… Фанни вас купила?

– Нет, детка. Фанни была не свободней меня. И не могла бы меня купить, даже за пенни. – Она с трудом подняла руки и попыталась ими взмахнуть, указывая на особняк и, намеком, на его владельца. – Вот этот самый голландец меня и купил, когда я еще и не знала, что меня на продажу выставили. И вот когда я, сонная, мокла в своей бочке – ох, детка, словом не описать, какая жуткая была эта боль… – мокла, тряслась от дрожи и дивилась путям Господним, приходит к Фанни один белый человек. Да ты его знаешь, пускай только по имени.

– Я? Нет, я никого не знаю.

– Ну да, рассказывай. Это ражий, рыжеволосый крепыш Джон Аллан – острый, будто только что отточенный нож. Тогда он не очень-то процветал, пока еще деньги на него не свалились. Угу. И молодой Джон Аллан выследил меня ради дядюшки – Голт его звали, – который торговал рабами исподтишка, с задней двери своего магазина. Явился он известить Фанни, что вместе с богатым дядюшкой занят распродажей всего имущества Старков. Мол, все они на том свете и никого из родичей нет – заявить права на наследство. И вот этот Аллан говорит Фанни: делай, что тебе велят, поскольку ты «укрываешь беглянку» и всякое такое. Укрывает беглянку, слыхали? Будто я краденая лошадь. Это я-то! Ведь мне и глаза было не приоткрыть – поглядеть, что там на небе – солнце или луна. «Кого я укрываю?» – спрашивает Фанни. Я, конечно, все это слышу, лежа в бочке за ширмой у очага. «Мать Венера Старк, – называет Джон Аллан имя, которое сроду моим не было, – была продана некоему (тут я слышу, как он шуршит бумагами)… некоему Джейкобу Ван Эйну». А потом вдруг просит Фанни поставить подпись. С какой стати? Не знаю. А Фанни хоть и неграмотная совсем, но ставит значок там, где указал этот рыжий шотландец. Хитрость это или нет – но что ей оставалось делать?

– Рабыня за пенни, – хохотнула Элайза Арнолд.

– За пенни, так-то оно так, и сделку совершил тот самый мастер Аллан, у которого теперь твой сыночек Эдгар, угу. Хотела бы я знать, чего он еще в этом доме натерпится?

Актриса не нашлась с ответной репликой.

– И вот я здесь сижу, здесь живу. В этом большом доме, где хозяин – человек, который заплатил пенни, чтобы меня укрыть и дать покой.

– Потому он вас и купил?

– Может статься, наверное не скажу, толком мы ни разу с ним и словом не перемолвились. Но притвориться, будто он в услужение меня взял, ему бы не удалось. Стоит только на меня разок глянуть – непригодна я ни для какой работы. Днем с постели лучше и не подниматься, бедная моя кожа солнца не выносит, и свет глаза режет. Я и с нуждами своими без Фанни никак бы не справилась. А уж она-то мне помогала как могла.

– А Плезантс тоже? – спросила я.

– Плезантс? Нет, детка. Ни разу не заходила. Да ее хозяин не отпускал, держал в ежовых рукавицах. Не вырваться, даже если бы и захотела.

– Не очень-то и хотела, – добавила Элайза Арнолд.

– Ну уж нет, – возразила Мама Венера и продолжала: – Голландец держал меня в укромном холодном подвале, будто корнеплод. В темноте, как он и надеялся, я усохла и сморщилась и ни о чем никому не проговорилась. Но вместе под одной крышей мы с этим голландцем и месяца не прожили – и с сердцем, и с головой у него сделалось неладно, винтики завертелись не в ту сторону.

– Ого, – вставила Элайза, – зато ему самому вдоволь пришлось повертеться. Я уж об этом позаботилась.