Мюррей Бейл - Ностальгия Страница 21

Джеральд со скучающим видом обернулся к Норту.

Группа южноамериканцев вломилась в зал не в ту дверь — хором загомонив, они обступили «шахматистов». Иные отошли к колбам и принялись подзывать друзей.

Джеральду с Филипом Нортом пришлось к выходу проталкиваться. Норт отстраненно глядел в пространство. Он бы предпочел остаться, побродить по музею в свое удовольствие, посидеть в кафешке, и так — до самого вечера. Металлические углы и грани, резкие, острые, — альтернатива неопределенной округлости плоти. Но Джеральд, морща нос и недовольно бурча, в следующем зале не задержался.

— Вот вам ваша великая идея. Вот она, здесь, — указал он и уронил руку. — Подумать только, что великий музей прославляет эту штуковину, выставляет ее в интересном свете. Что за чудо техники, восклицают люди. И ни слова о ее пагубности. Как это симптоматично! Вульгарная, лицемерная эпоха! Вы приглядитесь хорошенько: великий «уравнитель», поставленный на службу толпе, обесценивающий ценности. Прошу прощения. Оставайтесь, если хотите. А меня наизнанку выворачивает.

Частично (артистично) собранные воедино фрагменты самого первого турбореактивного двигателя сэра Фрэнка Уиттла[48] — того самого, что развалился на части, чуть не обезглавив своего конструктора. Тут же, на собственном поддоне, высился центрифужный монстр с трансатлантического воздушного лайнера — в безупречном рабочем состоянии.

…Вторник. Нынче — четверг. Придержите лошадей. Что же это было?.. Несколько воскресений растянулись — и миновали. Беда — или прелесть — в том, что каждое утро припахивало «воскресеньем»: открытость финала, подкрашенная вероятностями — или пустотой. Но стоило выйти наружу — и ситуация выправлялась. Итак, утро. Пятница; ну, слава богу! День капал и сочился влагой; туристы доели гренки. Снаружи улицу заполонили офисные служащие — по пять, по шесть в линию, они проходили насквозь, точно идущие контрмаршем войска, а из-под земли, из метро, появлялись все новые: резко замирали на мгновение перед пеленой сверкающих капель, изливающихся в сточные канавы, и шли дальше — на фоне дыма, вибрации и деловитости пробуждающегося большого города; грузовики, фургоны, почта, тачки — утренняя доставка, в оркестровке полиции. Все это происходило снаружи, пока туристы болтали за завтраком: звон вилок и посуды радовал слух.

Подняв глаза от заляпанной скатерти, Филип Норт посочувствовал Джеральду — Джеральду с его изборожденным морщинами лбом. И предложил ему еще чашку. Невелик труд — но Уайтхед благодарно заморгал. Завтрак как завтрак, в обычном ключе. В финале Дуг Каткарт, на миг скосив глаза, проглотил таблетку — своего рода страховой полис; а Гэрри откинулся назад, заложив руку за голову, и принялся выпускать кольца сигаретного дыма.

Когда в десять они загрузились в микроавтобус, Вайолет проявила себя с неожиданной стороны. И сторона эта несла на себе явственную печать одного из генеалогических обществ.

Вайолет села рядом с Гэрри Атласом — соседа напрочь проигнорировав.

— Звезды, — обернулась она, — звезды говорят, что сегодня — благоприятный для путешествий день.

— Ну, слава богу, — пробормотал Хофманн.

— Есть ли среди нас Весы? — вопросила Вайолет.

— Ох, только не это! — Борелли прикрыл глаза ладонью. — Только не звезды, пожалуйста!

— Вайолет совсем чокнутая. Помешалась на астрологии и бог знает еще на чем, — шепнула Саша на ухо Норту.

Вечно я вожу киви, да гребаных оззи, да кануков,[49] — хрипло подал голос водитель.

За последний год возник целый бум: жители колониальной глубинки вдруг разом захотели узнать о своем происхождении и соприкоснуться с древней почвой. Они наезжали толпами. Жизнь, она как-то осмысленнее становится, если докопаться до корней; причем речь идет не только о месте и стране, откуда ты родом. Предки — они чьих чресел плод, каторжников или вице-адмиралов? Генеалогические общества объединялись в воюющие фракции и вели международные рекламные кампании, хотя большинство сходилось на том, что более прочих заслуживает доверия леди Памела Хант-Гиббонс. Ее проспекты, отпечатанные на лимонного цвета «туалетной бумаге», распространялись повсюду.

СОСТАВЛЕНИЕ И НОТАРИАЛЬНОЕ ЗАВЕРЕНИЕ РОДОСЛОВНЫХ

ИЗУЧЕНИЕ И ИЗГОТОВЛЕНИЕ ГЕРБОВ

ГЕНЕАЛОГИИ

ПАРИКИ

Пожалуй, невозможно подсчитать точное число людей, что в наш век, с его неограниченными возможностями разнообразить досуг, открыли для себя захватывающее времяпрепровождение — изучение семейной истории; однако число их со всей очевидностью стремительно растет! Немного найдется интеллектуальных развлечений, что пробуждают такой бурный энтузиазм, дарят чувство глубокой удовлетворенности достигнутым и радость от возможности поделиться своим знанием с родными и близкими! И в придачу — удовольствие познакомиться с родственными душами из иных сословий, найти новых друзей за пределами своего профессионального круга и даже — будем честны! — социального класса, насладиться общением, обменяться идеями. Новообращенные поймут, о чем я…

Зеленые листья, трава, бледно-зеленые воды, длинные водоросли в ручьях — а если присесть, то разглядишь, что столбы и камни внизу поросли мхом. А деревья — все одеты в яркую, переливчатую зелень. Туристы то и дело разражались восторженными восклицаниями и указывали пальцем, однако не все. Как он ласкает глаз, этот пастельный цвет затянувшихся каникул! Они шли; с деревьев падали яблоки. Для завершения картины, в самом конце проулка показался коттедж леди Памелы — домик с соломенной крышей.

— Класс какой! — искренне восхитился Дуг. — Будет о чем домой написать.

Домик словно сошел с открытки или календаря.

— Хризантемы цветут. — Миссис Каткарт качнула подбородком в нужном направлении.

А Кэддок уже выскочил из микроавтобуса и заметался по саду, то и дело наступая на клумбы, — выискивал подходящий ракурс. Вайолет, на цыпочках прокравшаяся вперед — отыскать леди Памелу, вместо того заплутала в лабиринте высоких, по пояс, лавандовых изгородей, что неизменно уводили ее прочь от сводчатых окон. Вот вам — зеленая архитектура во всей красе. Если глядеть сверху, безупречно подстриженные изгороди образовывали архисложный герб и девиз (Nosce te[50]) семейства леди Памелы; хотя Вайолет, находясь внизу, на земле, о том и не подозревала. Она посмеялась над собой; затем покраснела. Ощущая на себе взгляды спутников, она остро осознавала, какой бестолковщиной выглядит.

— Сюда. Идите сюда! Это вы — Вайолет Хоппер? — раздался женский голос.

В комнате с низкими дубовыми стропилами обнаружилась восседающая за мольбертом седовласая дама. Рядом с ней лежали кисти из верблюжьего волоса и стояла банка с мутной водой. А у окна — набор карандашей «Дервент», полнехонький — ни дать ни взять разноцветные органные трубы. Художница надела поверх вязаной кофты нейлоновые нарукавники — и, будучи истинной леди, не отложила кисти и даже головы не повернула, когда гости толпой ввалились в комнату. Настоящее приключение! На всех креслах — кремовые салфеточки; а Джеральд залюбовался развешанным по стенам фарфором: по большей части тут были английские тарелки, английские собачки и чашечки, все — высочайшего качества; и несколько ранних гравюр на стали — головокружительные африканские и новозеландские водопады. На полу высилась стопка картонных папок, перевязанных розовыми ленточками — точно в адвокатской конторе. Над очагом — «Завещания и их местонахождение»[51] (четвертое издание) и «Завещания: где их искать?», а между ними вклинились «Купер-Крик» и «Происхождение видов», издание «Эвримен». Дама высморкалась.

— Добрый день, я — Памела Хант-Гиббонс. Присаживайтесь. Не толпитесь вокруг.

Сощурившись на картину, она поболтала кисточкой в банке.

Дуг откашлялся.

— А у вас кровля не протекает?

Леди Памела словно не услышала. Она снова поболтала кисточкой в банке; воспользовавшись паузой, кое-кто из гостей оглядел потолок. Художница рисовала только водопады и ничего больше — за последние тридцать с чем-то лет. Тут же, прислоненная к дивану, стояла пачка акварелей. Художница в жизни не покидала Англии и не видела больших водопадов; она полагалась лишь на чужие рассказы да на воображение, а по мере того, как воображение иссякало, принялась рисовать суррогаты. Практически то же самое, говорила она себе, только в уменьшенном масштабе. Она стояла на своем, эта последняя вортисистка.[52] Переполненная дождевой водой канава, вода, вытекающая сквозь отверстие ванны, стремительный водоворот при спуске унитаза — вот какие сюжеты она выбирала. Объемный живот свидетельствовал о проведенных за мольбертом годах. У нее были голубые глаза и неопрятные седые волосы. Из носа, длинного и покрасневшего, непрестанно текло («Автопортрет с двумя водопадами»), но, надо отдать ей должное, она вполне к себе располагала. Не какая-нибудь там чванная ханжа.