Олег Егоров - Казейник Анкенвоя Страница 21

- Заделай его, Филиппок! - орал Могила. - Скис любитель! Раза в кадык ему, и амба! Магазин пойдешь открывать!

- Рукой прикрывайся, тормоз! - охрипший полицай отчаянно подсказывал Агееву, как отбиться. - Левой кабину прикрой! И под хобот снизу руби!

Агеев, поскользнувшись в луже крови, упал на брюхо. Продавец оседлал его и, вцепился в кудри, задрал подбородок обреченного славянина. Уже и лезвие в пальцах его блеснуло под дождем. Могила, осклабившись, уже победно взметнул руки. Уже смолкло зверье, пораженное ожиданием развязки. «Замедление смерти подобно», - я выхватил из полы арматурный прут, взятый в трюме, и наискось рубанул им плечо Филиппова. Продавец только охнул, и выронил бритву. Прочая тишина осталась. Я смахнул капюшон, и по стадам пробежал невнятный ропот.

- Я водку грабил! - закричал я обрывками. - «Нюрнберг» ограбил! Куйте меня в поножи наместо Агеева! Моя вина, олухи! Имел я вас!

Среди атмосферы бездействия прутом я намерился сбить замок с колодки Агеева, в лице которого утвердились оторопь и горькое недоумение, должно быть, еще с той поры, как я разоблачил его в туалете. Полицай Митя очнулся, и во всю приступил к исполнению обязанностей. Пока мы с ним сцепились за обладание арматурой, в замешавшуюся массу вклинился Могила.

- Опять в кураже, преподобный! - пожурил он меня во всеуслышание. - Братья! Рассолом отпаивать святого отца!

Отряд славян в купе с Могилой потащил меня за ноги прочь, но толпа уже не пускала. Поголовье оттеснилось, давая проход какому-то всклокоченному типу.

Уцепившись за Агеева, я увидел поначалу его перевернутый фас.

- Именем Страшного суда! - крикнул подходящий тип. - Маратов закон!

- Маратов закон! - подхватило все скопление.

И славяне отступились. Брошенный наземь, я стал на колени, да и рассмотрел своего заступника. Был это никто, как Семечкин. Мой соратник по диссидентству.

Стойкий борец за свободу от совести, от морали и от правил всякого общежития, включая общежитие на улице Колодезная, где Словарь когда-то начал свою карьеру сантехника. Николай Семечкин собственной бестолковой персоной, обросшей кочаном грязный волос, клокастою бородой и слухами о героическом прошлом. Давно Семечкин исчез из жизни моей. Казалось, навсегда. И вот он, рыхлый, большой, с лиловой физиономией и умными поросячьими глазками. Семечкин меня или не признал, или просто игнорировал, как игнорировал институты семейные, религиозные либо государственные. Семечкин поднял грязный перст, призывая тишину. Площадь умолкла в тряпочку.

- Маратов закон гласит, - начал он, как опытный докладчик, негромко, но по восходящей оратории. - Всякий добровольно может взять на себя чужие грехи, как свои, в искупление части общего греха, данного нам оболочкой. И такой может занять место виновного, и Божий суд свершится, и печать его запечатает прокаженные уста, прочие же уста воспоют Осанну!

- Слава Николаю-чревоугоднику! - ревом ответила площадь. - Маратов закон!

Семечкин пропал в толпе, а Митя под напором общественности освободил Агеева от колодки. Мне было уже не страшно. Не так, как в лодке, когда я с еще благими намерениями воображал свою сдачу. Я беззвучно повторил молитву из Нагорной проповеди, перекрестился, и только хотел, чтобы все поскорей было кончено. Но время пошло в затяжку. Альбинос изматерил меня, и постепенно затянулся в толпу, будто в трясину. Скользкий бритвенный черенок полицай загибал моими пальцами так долго, что все куда-то исчезли. Остались я и Филиппов. И Филиппов тоже медлил. Шевелился против меня под дождем, согнувшись, и вытаращив лезвие.

- Теперь он тебе за селедку вспорет, - натекла мне в ухо теплая, точно кровь, Митина речь. - Пить надо меньше, святой отец.

Самого Митю я не замечал. Я лезвие рассматривал.

- Валяй, - сказал я Филиппову, отбросив навязанную мне бритву. - Я волчья сыть. Со мной не чикаться, шкура.

А продавец все тянул, словно кот мой, когда его подсадишь в ванную для облегчения, и там он крутится, и когти точит об эмаль. Но Филиппок себе облегчения не предвидел. Загрустил Филиппок. Не сулило ему чести монаха резать. Подобный ход мыслей, переведенный с его постного лица, навеял мне собственную тоску: «Надолго мы застрянем, если Филиппов удумал вдруг поститься. Капитально застрянем. Остаток дней здесь проведем в канители, да сырости».

- Магазин пора открывать, - аргумент, обрушенный мною на продавца, был железный, как прут из арматуры. - Режь, Филиппов.

И как в случае с унтером, дисциплина победила, что называется, по очкам.

Филиппок метнулся ко мне, взмахнул бритвой, дрогнул, и присел. Затем он показал мне красную ладонь, промычал что-то и ничком лег на землю. В боку его сидела отвертка, погруженная по самую голубую рукоять.

- Знамение! - завопил истеричный бабий голос. - Небеса поразили каина!

И тотчас все замелькало с дикой скоростью. Юбка Виктории мелькнула рядом. Как скошенная, толпа осыпалась на колени. Сотни трясущихся рук устремились ко мне. Лавр откуда-то вылез, и вознес меня на могучий свой загривок.

- Рожать хотим, отец! - голосили женщины. - Благослови наши брюхи, отец!

- Благослови, - посоветовал эсэсовец. - Волнуется публика. На святыни порвут.

Бабий вой оборвался внезапно, перешибленный как плетью разбойничьим свистом альбиноса Могилы.

- Мочи его, братва! - клич, брошенный Могилой где-то у подножия храма, отвратил от меня большую часть поголовье. - Он, сучок, Филиппова заколол! Его отвертка! Самосуд ему!

Заметив с высоты лавровых плеч, как прянула орда на призыв альбиноса, я почувствовал, что происходит нечто ужасное, и двинул эсэсовца кулаком по маковке.

- Высаживай, Лавр! Агеева топчут!

Колосс Валдайский ссадил меня наземь, и первый рванул к подножию храма, где сбилось ревущее стадо. За его широкой спиной я пронесся к месту расправы точно ботик за ледоколом. Но когда, задыхаясь, налетел я на каменную спину Лавра, то сразу все понял. Лавр потянул с головы картуз. Отхлынувшие сволочи огибали Лавра плотно, и я не сразу же смог выйти из-за спины его. Кто-то взял меня сзади крепко за плечо. Я обернулся и узнал сквозь пелену мрачного полицая.

- А так бы Филиппов живой сейчас был. Или Агеев. Кто-нибудь был бы, - Митя плюнул мне в ноги. - Где монах ступает, больше трава не растет. Немецкая поговорка.

Ссутулившись, он зашагал прочь среди разбредавшихся обитателей поселка.

И открылась мне истина простая как предложение из подлежащего и сказуемого: нет из Казейника дороги, вымощенной благими намерениями. Только в Казейник. В самое логово Анкенвоя. «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое». Книга «Откровение», глава 13, последний абзац.

Явно помню, что вечер я провел в пивном вагоне-ресторане «Понтон». Явно помню, что проповедовал завсегдатаям. Но что проповедовал, помню смутно. Отчетливей помню, как обещал пивным речникам Египетские козни. Чтобы слушатели прониклись, весьма полноводно обрисовал я бедствия, связанные с рекой. Так у меня рыба в реке не просто вымерла, а вымерла и щука, и сом, и налим. Издохли плотва, карась, пескарь, оголец, красноперка, бычок, лещ и подлещик. Я и морскую рыбу хотел уморить, да сбился на земноводных. Зато жаб, наскакавших из реки, я расписал от и до, с указкой размеров, бугристой поверхности, длинной прыжка и даже средним количеством жаб на душу египетского населения. Лекция подействовала на меня отрезвляюще. Я даже изловчился написать куском угля и заглавными буквами на засаленной вагонной доске слово «ИСХОД». Потом я отвечал на вопросы читателей.

- За кем пойдешь, когда сцепимся? За славянами или за нами? - спросил читатель с челюстью, подвязанной клетчатой материей.

- За картографом пойду. Подробная карта местности важнее. Разобьем на квадраты с Марком Родионовичем.

- А почему козни? - въелся в меня подвязанный читатель.

- Уточняйте точнее.

- Почему козни Египетские?

- Всякий человек имеет права на одну орфографическую ошибку.

Явно помню земского письмоносца с двуглавыми орлами на пуговицах. И был еще на нем черный форменный картуз с медным жетоном «66». И оловянные орлы в два ряда сидели на черном сукне. И сумка с надписью «Заказные письма».

- А правда в народе гуляет слух, что вы, товарищ, мертвого запросто можете воскресить? - 66-той читатель вместо письма заказал вопрос.

- Мертвого не могу. Живого могу. Живого запросто.

Я хотел пересчитать орлов, но меня дернула прочь особа в меховой шапочке.

Ее волновало, что за исход ожидать: Моисеев ли, или какой другой.

- Летальный, - пояснил я свернуто. - Капут ожидать. Крышку.

После чего зычно вызвал к доске Болконского, и взяв за образец его тюбетейку, показал, как выглядит крышка в общих чертах. Хотел показать, как она выглядит в разрезе, но Болконский воспротивился. Явно помню, что крестили в пиве обращенного николаита. Его привязали к веревке и окунали в реку через люк.