Фредерик Бегбедер - Романтический эгоист (журнальный вариант) Страница 21

– Могу ли я зайти к вам в четверг?

– Что вы! – ответил Леото. – В четверг я умру.

Ко увиделся с ним в среду, назавтра Леото умер. Вот две морали сей правдивой истории:

1. Гении всегда держат слово.

2. Не надо до отказа заполнять свой ежедневник.

Я думал, что меня разбудил луч солнца, но было всего 4 часа утра, горела лампа у изголовья, но тебя не было рядом, а в телевизоре рябил снег. Во власти страшных сомнений я позвонил Людо и напал на тебя. Я повесил трубку, ничего не сказав. Не хотел, чтобы ты знала, что теперь у меня есть доказательства. Не терять же лучшего друга и любимую женщину только потому, что они спят вместе.

Поначалу, на манер Виктора Гюго, я хотел быть Шатобрианом или никем. Потом, старея, я пересмотрел свои запросы. Антуаном Блонденом или никем, решил я. На следующий год – Фредериком Даром или никем. Потом Чарльзом Буковски или никем и Филиппом Джианом или никем, а теперь – Оскаром Дюфреном или никем. Кем угодно, лишь бы не никем.

Ох, вот и она, вошла, ищет меня взглядом в ресторане, набитом мудаками, переживает, что опоздала, а я злился, что она заставляет меня ждать, сидел один за столиком в сигаретном дыму, вокруг ваннабишки[146] хихикают, чего это Оскар сидит один, бедняжка, его продинамили, на фиг тогда книжки писать, если тебя так кидают, но стоит ей войти, как я прощаю ее, и кайфую, и длю это мгновенье, чтобы насмотреться на нее, пока она меня не видит, так вот какое у нее лицо, когда меня нет рядом, – сосредоточенное, серьезное, озабоченное, – я отнюдь не против ждать тебя часами, и за это тоже я тебя люблю: ты первая женщина, ради которой я употребил слово «отнюдь». Как можно ревновать к такой красавице? Все те, кто тебя хочет, – нормальные люди. Я не заслужил эксклюзивного права. Лишить других возможности воспользоваться такой красотой было бы верхом эгоизма. Чудо нельзя запереть на замок. И я настоятельно прошу тебя оставаться всегда такой же красивой, чтобы я мог и дальше тебя любить, пока смерть не разлучит нас.

Сразу после обеда с Жан-Рошем в «Авеню» отправляюсь на встречу с Робером Ю в штаб-квартиру Коммунистической партии Франции. Вот вам дайджест моей бурной жизни в искусстве. Какая-то логика в этом наверняка есть, только какая? Можно ли быть социал-«крутышкой» (современный вариант старого ярлыка «социал-предатель»)? Мне очень нравится здание Оскара Нимейера (мы, Оскары, должны держаться вместе). Робер Ю рассказывает мне, как человек, который создал город Бразилиа (он все еще жив – ему 94 года), начертил в Копакабане «за так!» это здание в форме серпа и молота. В Музее «Жё де Пом» на площади Согласия ему посвящена ретроспектива. Все архитекторы – сбрендившие мегаломаны: Гауди, Ле Корбюзье, Нувель, Нимейер. Потому что в отличие от политических деятелей они быстро просчитывают последствия своих деяний.

Кафка все профукал (любовь, дружбу, семью) ради дела своей жизни. Мне бы явно недостало мужества. Не хочу быть печальным, но великим. Ни несчастным автором глубоких произведений. Я страдаю от нехватки депрессии. Самое смешное, что мои друзья часто говорят в мою защиту, что я не тот, за кого меня принимают, что за маской светского клоуна прячется совершенно другой человек. Одиночество, боль, крик о помощи… Я им крайне признателен, но порой я думаю – а что, если за маской ничего нет? А вдруг я просто суматошный найт-клуббер, пустой фигляр, записной хохмач, и все? Может быть, я вовсе не писатель, раз мне чужда жертвенность? В любом случае, пока я сам не поверю в то, что я писатель, в это не поверит никто.

Кино – это полная противоположность театру. Фильмы надо смотреть сразу, как только они выходят на экран, потому что потом можно только разочароваться (все уже вам всё объяснили, вы знаете наизусть основные сцены, СМИ затрахали вас рекламными роликами и интервью с актерами, а Патрик Бессон даже рассказал финал), тогда как на спектакли лучше идти как можно позже, ни в коем случае не в начале (генеральные – это кошмар, актеры играют хуже обычного, им надо дать время «обкатать» спектакль, а автору – время поправить пару реплик в случае чего). Кино потребляется мгновенно, театру же надо отстояться, как вину. Кино – свежий скоропортящийся продукт, а театр – это блюдо, которое надо есть остывшим. Надо смотреть новые фильмы и старые спектакли. Так гласит теорема Жисбера[147]–Бегбедера, выведенная на ужине у Жан-Люка Лагардера.[148] Блин, как стыдно, что такой человек, как я, уже в коридорах власти.

Давайте поговорим об этом ужине. Итак, мы собрались в «Георге V» по приглашению торговца оружием в честь выхода в свет бестселлера одного интеллектуала-противника войны. Не руби суку, на которой сидишь. Паскаль Брюкнер издевается над этим в «Нищете процветания» («Грассе»), а сам-то что делает? Бунт внутри системы – это смешно, но только так можно бесплатно питаться лангустинами и икрой, пока Жозе Бове приговаривают к полугодовому заключению за разгром «Макдоналдса». Кристин Окран сидела рядом с коллегой своего мужа Лораном Фабиусом,[149] которого в следующее воскресенье она проинтервьюировала на Третьем канале. Карла Зеро[150] умоляли изобразить Дюрас и Годара. Рейтинги Шевенмана[151] пугали ДСК.[152] Режиса Дебре не пригласили (Режис Дебре – единственный писатель, не сошедший с пути истинного, ведь он уже лет сорок поддерживает Че, не правда ли?). Я все больше и больше склоняюсь к мысли, что лучше быть коммунякой, чем бубоном.

В борделе соотношение сил меняется: здесь динамят мужики.

Я выхожу из дому на поиски несчастья, потому что счастья у меня и дома хватает.

В ультралиберальном обществе теперь принято спрашивать не «как живешь?», а «почем живешь?».

Прохожу мимо автобусной остановки с рекламой «Л'Ореаля». Там висит афиша нового шампуня: «Эффект растрепанных волос „только что с постели“». Не думал я, что общество потребления до такого дойдет: впаривать нам средство для всклокочивания волос. Просыпаясь по утрам, вы, пальцем не пошевелив, становитесь обладателем модной прически, а вы и не знали этого, господин Журден от волосяного покрова! Несчастные, главное – не причесывайтесь! Вы разрушите шедевр! «Л'Ореаль» бдит, чтобы это сокровище осталось целым и невредимым: о, восхитительный вихор, невольный панковский ирокез, взрыв на макаронной фабрике, я упала с самосвала, какая свежесть, какая непосредственность! Ваша подушка будет покруче Зуари, Бигина и Дессанжа[153] вместе взятых! Каждое утро вы на халяву уподобляетесь Эдуару Баэру. Я предлагаю «Л'Ореалю» не останавливаться на достигнутом и запустить линию косметических средств, позволяющих сохранить отпечаток простыни на щеке, а еще зубную пасту «вонючее дыхание» и пену для небритья. Потому что мы этого достойны, черт побери!

Придурки любят, когда им льстят. Умные – когда их критикуют.

Случается, что я вижу города при свете дня. Всю жизнь ищу место, где бы я чувствовал себя как дома. Куда мы когда-нибудь переедем. Поэтому путешествую, чтобы осмотреть планету, как квартиру, которую собираюсь снять. Некоторые места могут стать целью, смыслом жизни, надеждой на возможное будущее.

Парк в Висбадене, где я смотрел на детей, играющих в футбол; сидеть в траве было жарко.

Церковь в Кракове, которую я сфотографировал в ночном освещении.

Девственный холм в Сиверге, на котором овцы рассыпаются белыми пятнами по густому зеленому полю.

Небольшая площадь в Пиране, словенской Венеции, с бело-розовыми домишками, откуда можно созерцать переливчатое отражение кораблей на Адриатике.

Еще один парк, бухарестский городской сад Чизмигиу, где у меня состоялась пьяная беседа с румынским котом.

Или Летний сад в Петербурге, пиво на каменной лавке, между барочными фасадами зданий, крашенных в желтый цвет, чтобы создать ощущение хорошей погоды, и слишком широкие площади, и замерзшая Нева, которую можно перейти по льду.

Скорый поезд, идущий на юг, где девочка, бука и капризуля, заснула на моем плече, насупив брови и грызя палец.

Полная луна средь бела дня, насаженная на шпиль телевизионной вышки в огромном морозном небе Риги.

Я люблю только новую Европу, так странно встречать людей, которые гордятся тем, что они европейцы.

Музей Родена.

Ужин в России, во время которого кто-то спросил: «Кстати, кто оплатит счет?» – и получил ответ мертвецки пьяного консула: «Франция».

Все эти Граали, придающие мне мужества.

Почему я снобировал вечеринку «Элль»? Потому что я слишком стар, чтобы гудеть три ночи подряд, вы что хотите, чтобы я совсем загнулся? Вместо этого я решил почитать «Это слава, Пьер-Франсуа!», сборник статей Матцнева,[154] вышедший в «Табль ронд». И вычитал там свой девиз: «Чем значительнее художник, тем вернее оказывается он в плену своих навязчивых идей».