Николай Камбулов - Ракетный гром Страница 21

— Хватит! — тряхнул за плечо Яков, — не смей!

— A-а, дядя Яков, не обижайся, пустяк, пройдет. Вот выпью воды, и пройдет. Электричку пустили... У меня мать живет тут рядом. На электричке поеду к ней. Сейчас поеду. В моем распоряжении еще много времени... Успею...

У сценки, на маленьком пятачке, задвигались несколько пар, показавшиеся Виктору живым клубком, который то расширялся, то сжимался в объеме... Он погрозил этому клубку и вышел из ресторана.

Генерал Гросулов возвращался домой поздно. Вспомнилась сцена под навесом у ракетчиков. Было страшно неудобно за себя, за то, что чуть-чуть не сделал ошибки. О, он мог бы тогда нашуметь, раскрутить катушку: «Прекратить разговоры! Немедленно вызвать командира части! И пошло бы, и пошло. Прав-то у меня предостаточно, только раскручивай катушку, каждому «тузику» хватит. Как важно вовремя схватить себя за руку: куда замахиваешься? Опусти руку, подумай!» — продолжал он рассуждать уже довольный, что сумел побороть в себе того «черта», который живет в нем и частенько выводит из равновесия при виде недостатков.

Гросулов повернулся к шоферу, хотел было назвать его по имени: ему не терпелось рассказать кому-нибудь о смешном случае с ракетчиками, но он не знал имени водителя, а тот как при назначении назвался ефрейтором Роговым, так и по сей день для Гросулова остался Роговым, без имени и отчества. Сейчас хотелось назвать его только по имени.

«Как-нибудь потом расскажу», — решил Петр Михайлович и не стал беспокоить водителя.

Выйдя из машины, он почему-то медлил закрыть дверцу и молча стоял с минуту, глядя на серебристый диск луны, только что вылупившийся на небе.

— Рогов, — тихо обратился Гросулов к водителю, все еще разглядывая луну и редкие звезды: — Смотри, серпок какой, совсем детеныш. — Он вздохнул и решился: — А звать-то тебя как?

— Меня? — удивился водитель.

— Да.

— Алексеем.

— Отец тоже Алексей?

— Нет, его зовут, товарищ генерал, Иваном.

— Значит. Алексей Иванович... Ну что ж, Алексей Иванович, езжай в гараж.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Машина зарокотала, фыркнула и скрылась в темноте.

Во дворе пахло цветами, отдавало сыростью. Гросулов, прежде чем подняться на крыльцо (раньше он всегда, выйдя из машины, сразу бежал в дом), долго ходил от клумбы к клумбе, от грядки к грядке, то наклонялся к влажным лепесткам, то, заложив руки за спину, задумчиво смотрел на цветы, словно пытался определить название.

Вдруг он заметил в пустовавшей комнате сына свет. «Гость, что ли?» — подумал он.

Дверь открыла Любовь Ивановна. Он хотел было, как всегда, пройти в дом и уже там поцеловать жену в щеку, потом задать постоянный вопрос: «Как дела в нашем гарнизоне, порядок?», но Любовь Ивановна остановила его.

— Посидим на крыльце. — Она взяла мужа под руку, посадила рядом с собой. — Посидим немного...

Такое поведение жены было для Гросулова непривычным, неожиданным, он спросил:

— Что случилось, Любаша?

— Просто так, потянуло рядком посидеть с тобой, подышать запахом цветов. — В голосе ее Петр Михайлович уловил неестественность, но не подал виду.

— Вечер действительно хорош, можно и посидеть. Разучился я, Любаша, проводить вот так время...

— Ты и не мог, отец...

— Неужто не мог?

— Не мог.

— Пожалуй, и не мог. А хотелось, ой как хотелось быть нежным, мечтать с тобой при луне. И не мог...

— Не мог, потому что ты сухарь.

— Верно, сухарь, — согласился Гросулов.

— Как порох, взрываешься от малейшей искорки...

— Тоже верно, — опять согласился Гросулов. — От малейшей искорки.

— Ведь так нельзя, Петя...

— Нельзя, Любаша.

Она удивилась неожиданной покладистости мужа, подумала спросить, что это он сегодня такой, со всем соглашается, но спохватилась: еще уйдет. Витя пришел хмельной и сказал: получил увольнение в город и решил на часик заглянуть к своей мамочке. Она только что уложила его в постель, чтобы он уснул и не услышал прихода отца. Потом она поднимет его и незаметно от Петра Михайловича проводит на электричку. С этой целью и задержала мужа на крыльце.

— Вот и хорошо, что ты сам понимаешь и соглашаешься.

— Разве сам? Жизнь подсказывает, Любаша. — И он опять вспомнил случай под навесом. Захотелось рассказать об этом жене, но тут же передумал, придерживаясь железного правила: все, что видел в войсках, там и остается, посторонним не дано это знать. Но о сыне не мог утаить.

— Виктор наш уже солдат. Настоящий солдат. Увольнение в город получил. — И признался: — Страшно, Любаша. Выдержит ли? Дом-то рядом. Сядет на электричку и... вот вам грубейшее нарушение. А ему этого делать никак нельзя. Он не просто солдат — сын командующего! Ведь не накажут такого! Скроют, «тузики». — Он подхватил ее под руку, приподнял. — Эх, Любаша, Любаша, еще живет во мне черт. Вот выгоню проклятого и буду гладенький, без сучка и задоринки, как телеграфиый столб! Согласна? Пойдем, пойдем.

Она вывернулась и вновь присела на скамейку.

— Нет.

— Почему? Ведь буду гладенький, как телеграфный столб...

— Не хочу. Оставайся уж таким, какой есть... по крайней мере, для меня... Хочешь, я сейчас для тебя соберу букет цветов?

— В другой раз, Любаша, я очень устал, пойдем. — И повел жену в дом. Раздеваясь в прихожей, он заметил солдатский ремень, фуражку, небрежно положенные на сундучок, в котором хранились старые вещи, увидел и закрыл глаза, чувствуя, как его затрясло. Присел на сундучок, взял ремень. Он пахнул потом и еще чем-то — не то пылью, не то бензином. И фуражка пахла потом.

— Любаша, — не сказал, а выдохнул. — Он там? — показал взглядом на дверь. Поднялся, держа в руках ремень.

— Петя, не смей, — прошептала Любовь Ивановна. — Не тронь!

Он открыл дверь, тихонько, на цыпочках вошел в комнату, застыл возле выключателя. Виктор похрапывал, как бывало и раньше, когда он еще был Внтюней. Любаша тогда говорила: «Поправь подушку, он неудобно лежит». Гросулов вставал, поправлял подушку, и Витюня, чмокая ротиком, утихал.

Рука Гросулова потянулась к выключателю. Вспыхнул свет. Петр Михайлович вздрогнул. Прижался к стене, словно виноватый. Виктор лежал на спине, слегка отбросив голову на край подушки. Будто впервые видя сына, он начал рассматривать его, определил, что Виктор выше его ростом, вроде бы и костистей, только руки с длинными пальцами показались не такими крепкими. Лицо, немного припухшее, с темными Любиными бровями — два жирных мазка углем — было покрыто бисеринками пота и казалось болезненно-бледным.

Ремень выскользнул из рук. «Душно, что ли, в комнате? — потянул носом Гросулов и уловил спиртной запах. Потянул еще раз: опять винный запах. — Неужели пьян?» — испугался он. Открыл форточку, расслабленный, опустился в кресло. «А может быть, и не он пил? Может, к Любаше гости приходили? — попытался успокоиться, но вдруг обрушился на себя безжалостно и жестко: «Может, может... Это не ответ. Скажи прямо, товарищ Гросулов, твой сын мог выпить или нет? Ну-ка, скажи!.. Выходит, что и я «тузик»! Разбудить, уточнить, немедленно, сию же минуту!» Он вскочил, сделал два шага к кровати, на которой спал Виктор, уже переставший похрапывать, остановился...

Из-под маслено-черных бровей Виктора на него смотрели широко открытые, немного затуманенные глаза, смотрели, будто в пустоту...

— Ты проснулся? — спросил Гросулов и удивился, что не узнал своего голоса. — Виктор, ты проснулся? — повторил он, чувствуя какую-то необъяснимую неловкость перед самим собой. На лице задергался шрам. Он вернулся к выключателю, поднял ремень. — Что ты натворил! — воскликнул Гросулов, теребя ремень и не решаясь двинуться с места. — Опозорил своего отца!

— Я думал, дядя Яков, а это ты, папа, — сказал Виктор, вытаскивая из-под подушки часы. — Ого, сколько времени! Надо собираться...

— Кто такой этот дядя Яков? — воскликнул Петр Михайлович так, словно все заключалось в неизвестном для него Якове.

— Баянист из «Голубого Дуная».

Гросулова опять встряхнуло.

— Ты в ресторане был?

— Был.

— И выпил?

— Немного...

— Значит, пьешь? — металлическим голосом выговорил Гросулов, все еще продолжая стоять на месте. Теперь его раздражал спокойный тон сына: «Немного...» — Какая разница, сколько выпил... Пьешь, пьешь! — Он резко повернулся к Виктору, готовый что-то сделать, еще не зная что, но решение было неумолимое — сделать сейчас, немедленно...

В спальню вошла Любовь Ивановна. Гросулов бросил в угол ремень и, обессиленный гневом, выскочил на крыльцо. Сбежав вниз, он остановился возле клумбы, безотчетно нагнулся, вдохнул свежий запах цветов. Решение немедленно поехать в часть и лично разобраться на месте в причинах, приведших Виктора к позорному проступку, как-то вдруг притупилось. Он сел на маленькую скамеечку у клумбы. Из темноты возник Малко, безупречно одетый, прямой, с широко развернутыми плечами. «Красавчик, посмотрим, каков ты изнутри, может быть, порядочный «тузик»...»