Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы Страница 21

А теперь он есть. И у меня — письмо любимого писателя.

Чтение В. Эрна о Сковороде, старце дорог, нечаянно совпало с просмотром «Предела контроля» Джармуша. Возможно, поэтому фильм не вызвал никакого недоумения. Эрн говорит о Сковороде, что у того не было другого языка, кроме символического, таков его дар. Таковы же язык и дар Джармуша. «Предел контроля» окончательно выявил природу его таланта.

А. Лосев в книге «Проблема символа и реалистическое искусство» выстраивает следующую иерархию понятий: аллегория, метафора, знак, символ. Тройка Гоголя — это символ. Вишневый сад — символ. В символе должно быть обобщение, выводящее за пределы вещи. Символ открывает бесконечную смысловую перспективу. И он указывает на нечто такое, чем сам не является. Например, почитание камня как бога. Ну, аллегория, это ясно: басни Крылова. Ослы, соловьи, обезьяны — аллегории глупости, хитрости. Метафора: заря догорает. Знак — в какой-то мере символ или его зародыш. В символе дано «живое отражение действительности».

Вот оно: киллер отправляется на задание. И выполняет его. Вполне заурядная история.

Но между этими двумя событиями — странные дорожные встречи с музыкантами, артистами, направляющими героя, разглядывание картин в музеях, езда в поезде, из окон которого открываются невероятные пейзажи. Бесконечные переходы, гостиницы, лестницы. Молчание. Герой почти не говорит со своими партнерами. И весь фильм помалкивает. Но создается впечатление, что говорит и очень много. Его ходьба, жесты, глаза, утренняя гимнастика в духе цигун, — весьма красноречивы. Только о чем эта речь? Лишь дважды он высказывается определенно: когда слушает фламенко и по его лицу блуждает улыбка, и когда говорит очередной связной, что он — ничей, сам по себе. Здесь — что ни сцена, то метафора, знак, аллегория. Например, голая девица, безуспешно пытающаяся соблазнить героя, — олицетворяет одно из главных препятствий пути: зов плоти. Смотрение картин в галереях — метафора все той же духовной гимнастики. Вечно барражирующий над крышами вертолет — уже, пожалуй, знак всевидящего ока. Герой всегда заказывает две чашечки эспрессо, это не только сигнал для связных, но и что-то еще, возможно, намек на двойственный характер героя: он прежде всего киллер, т. е. тот, кто убивает тело, плоть, но и явно духовный воин, который должен сокрушить и дух врага. Ну, коробки спичек, которыми обмениваются персонажи на протяжении всего фильма, дают россыпь ассоциаций. Тут и взрывоопасность всей затеи, и горючий дух неповиновения, всегда тлеющий в человеке, и реминисценции на прежние работы мастера, на того же «Мертвеца», где постоянно фигурировал табак, и даже мифологические аллюзии — прометеевские, может быть.

Да, «Мертвец» тут вспоминается прежде всего из-за отголосков гитарных волн Янга. Но это чисто внешнее совпадение. А есть и более глубокая перекличка. В какой-то момент вдруг ловишь себя на мысли, что это инкарнация Блейка, Блейк, действительно соответствующий своему имени: цветом кожи и родом занятия. Речь только о Блейке из «Мертвеца», исторического не будем трогать. И если Блейк-Мертвец совершал свое путешествие по горизонтали, к океану ничто, то новый «Блейк» предпринимает восхождение. Во-первых, он духовно упорнее. Эпизоды концентрации усиливают это впечатление. Во-вторых, картины за окном поезда столь ярки и пронзительно красивы, а купе залиты таким светом, что неизбежно появляется привкус чего-то неземного, космического. Ну и, наконец, в финальных сценах герой уже просто едет по каменистым дорогам в горы.

Перед ним хорошо охраняемая резиденция.

Внезапно он оказывается в святая святых ее, в комнате с тем, кого он должен убрать. Происходит странный разговор. Герой заявляет, что проник сюда силой воображения. Пожилой господин раздраженно бросает: вы там, люди, думаете… и т. д. В таком случае, кто же он?

Герой душит его. Разумеется, не какой-то там веревкой, а — гитарной струной. На этой гитаре исполняли фламенко. Трюизм — фламенко — душа испанцев. Метафора напрашивается сама собой.

А все вместе — знаки, аллегории, метафоры — является несомненным символом, точно по Лосеву: открывается бесконечная перспектива интерпретаций. И предел контроля — все рассчитывающего разума — преодолевается.

Вчера утром на пруду в центре города произошло чрезвычайное происшествие: лебедь, долженствующий служить украшением парку, внезапно стряхнул с себя дрему почетного плена, расправил крылья, рванулся из воды и поднялся в воздух. Можно только вообразить его чувства. Опьяненный, он сделал круг над близким стадионом и направился прочь, оставляя внизу служителей с разинутыми ртами.

Выяснилось, что летом обоим белым лебедям делали плановую подрезку крыльев. Следующую намеревались произвести в октябре. Но, видимо, тоска пленника по небу и каким-нибудь северным чистым озерам, пошла буквально в рост, перья отрасли быстрее. И лебедь совершил дерзкий побег — теперь уже не на север, а в обратную сторону, куда-нибудь в Южную Азию. Лебеди путешествуют тропой солнца, — говорит «Дхаммапада», добавляя, что мудрые уходят из мира, победив Мару с его воинством. Не знаю, точно ли смоленский лебедь нашел тропу солнца, но явно успел испытать радость.

А вот его подруга утром выглядела опечаленной.

Нил Янг, канадец с лицом индейца или пирата, отшельник, предпочитающий сочинять музыку у костра на своем ранчо. Я его напрочь забыл. После «Мертвеца» Джима Джармуша, музыку к которому сочинил Янг, дочь привезла мне кучу его альбомов («Мертвеца» она же подарила на день рождения). Меня воодушевили все его альбомы, записанные в стиле жесткого рока и фолка, кантри. А одна песня тут же перенесла во двор детства, там возле каких-то мастерских, где маячили механики в замасленных спецовках, художники-оформители и дебелые тетки в рабочих халатах — что они там производили, неизвестно, заведение носило название шарашкиной конторы, и когда они расходились, за ними тянулось крепкое амбрэ, — росли перестарки-вишни, под ними стоял стол, здесь по вечерам собирались взрослые ребята, те, кто уже учился в институтах, готовился в армию и мы, мелкота; нас почему-то не гоняли; и это и были наши университеты, здесь мы черпали массу информации обо всем на свете.

Кто-нибудь приносил «ВЭФ», громоздкий транзисторный приемник, слушали исключительно «Голос Америки» — сквозь лай и треск. Всякие песни, битлов, роллингов, и часто одно время передавали вот эту вещь, «Heart of Gold» из альбома 1972 года «Harvest». Она была в Америке очень популярна, хотя сам Янг этому не особо радовался, песня гладкая. Но что ж, этой песни из прошлого не выдернешь, как старые вишни, чей и след уже простыл. А двор на месте, но там сейчас звучат другие песни.

Известен интерес Ван Гога к Японии. Он восхищался средневековыми гравюрами, но, кажется, ничего не знал о верованиях этой страны. По крайней мере, о дзэн. На Запад еще не пришел Бодхи-харма Японии — Судзуки. Но, сравнивая «Едоков картофеля» с «Натюрмортом с цветами в бронзовой вазе», например, можно подумать, что этот художник, став адептом дзен-буддизма, пережил миг просветления, сатори. Ну или мы, просвещенные Судзуки, можем воспринимать это именно так. И, соприкасаясь с творчеством Ван Гога, переживать нечто подобное… Нет, конечно, но получать наглядное представление об этом странном явлении: сатори.

И далее следовать — из Парижа — в Арль и Овер за монахом чистых красок и капитаном солнечно-звездных стихий и видеть мир таким, каков он есть: космическим. Солярными знаками помечены все картины художника французского периода, будь то цветы, книга на столике, подсолнухи, трубка или портрет почтальона. Дыхание огненных пространств особенно ощутимо в «Звездной ночи», «Хлебном поле», «Красных виноградниках». Загородная прогулка оборачивается странствием среди бездн, сельхозработы — демиургическим действом, созерцание цветущего деревца — видением тайн. И если все это покажется нам преувеличенным, слишком ярким, необыкновенным, неправдоподобным, то не будет ли это означать, что мы разучились видеть и выбрали участь прозябающих картофельной мгле?

«У тебя есть сомнения — просто смотри на сентябрь, взгляни на октябрь!»

«Тогда, — пишет Рубрук, фламандский монах и французский посол к Батыю, — войдя в дом, они пересказали мои слова государю, и ему это понравилось; нас поставили перед дверью дома, подняв войлок, висевший перед дверью, и, так как это было на Святках, мы начали петь: „От края востока солнечного и до пределов земли мы воспоем владыку Христа, родившегося от Девы Марии“».