Зорин - Исповедь на тему времени Страница 21

Доброта у них означала слабость. В их языке — сянь-бийском диалекте древнемонгольского — «жестокий» и «могучий» не разделялись. Выражающее их «ышбара» звучало похвалой, которая вызывала зависть. Они не блуждали в поддельном синтаксисе, не придумали слов-зеркал, из которых строит лабиринты ложь. Зная, что первыми гибнут трусы, были неустрашимы, а единственно известная им пища, вяленая конина и козий сыр, делала их неподкупными. У походных костров они мечтали вернуться к раскосым, плосколицым женщинам. Считая овец, они бы счастливо цокали языком, пили кумыс и смотрели, как выделывают войлок. Их ловкие жёны обходились без рабов, и они истребляли пленных[28].

Однажды в предгорьях Тибета, за которым простиралось царство обезьян, всадник наехал на старика, сидевшего со скрещенными ногами. Ему показалось странным, что тот его не испугался.

— Я уже привык здесь рождаться, — объяснил он.

— А я уже привык здесь убивать, — со смехом возразил тюрк, проткнув его копьём.

Тюрк не носил одного имени от купели до могилы: мальчик имел прозвище, юноша — чин, муж — титул. Смерть отца нарекла героя Тардуш-ханом, владыкой запада. Его письмо к императору Маврикию сообщает о войне с колхами, отрывочные сведения Менандра — о набеге на Крым. И снова трупы устилали обочины дороги в четыре дня пути. Как-то грузины, издеваясь над тюркским полководцем, осадившим их цитадель, выставили на стенах карикатуру. «Принесли огромную тыкву, нарисовали на ней изображение царя гуннов — аршин в ширину и аршин в длину, — сообщает Каганктваци. — Вместо ресниц нарисовали несколько отрезанных ветвей, которых никто не мог видеть, место бороды оставили безобразно голым, место ноздрей — шириной в один локоть, редкие волосы на усах…»

Ответом был штурм, расплатой — река крови, утолившая бешенство детей волчицы.

Замурованные Стеной китайцы едва откупились от тюрок ста тысячами кусков шёлка. Под их пятой уже были кидани, жухлой листвой лежали хвастливые тобгачи, заплетавшие косы. Но быстро, осенними птицами, летит время жизнь, что костёр, догорающий в степи, и когда душа их правителя переселилась в демона, равнодушно взиравшего с небес, вспыхнула усобица. Одни надели малахай на голову принца, которого родила наложница. Другие не пожелали стать рабами сына рабыни. И все воевали со всеми. Самозванец с громким титулом иль-кюлюг-шад Бага Ышбара-хан (который желчные китайцы, верные привычке искажать неугодным иероглифы, превратили в Шаболио — «грабитель») вышел однажды в зимнюю степь. Одолев тысячу ли, он с утренней звездой напал на ханское кочевье. Ханша и дети умерли, не проснувшись, с перерезанным горлом. Но хан убежал в Бухару. Он выместил там зло, войдя в её историю как амир Абруй. «И обратились купцы и дехкане за помощью к царю турок, Кара-Чурину, которого за величие народ прозвал Биягу, то есть мудрый герой, — повествует бухарский паралипоменон, — а тот прислал своего сына с большим войском». Далее мы узнаем о том, как Янг-соух-тегин — «Новый большой мороз» — велел «наполнить мешок красными пчёлами и опустить туда Абруя».

Кровная месть не допускала компромисса. С алтайских вершин, куда за сочной травой откочевали его табуны, Кара-Чурин наблюдал, как его племянники резали друг друга. Терпеливые редко ошибаются. И вскоре власть над вздыбленной степью получил последний из принцев, Чу-лохоу, «второстепенный князь каменистой пустыни», как звали его китайцы. «Наш союз не переломить, как пучок стрел», — спустился к нему с гор Кара-Чурин. Но Чулохоу рискнул. И был убит ветеранами Тюрка.

Слабовольный сын Чулохоу сел на трон. За его спиной встал Кара-Чурин. Казалось, он достиг всего. Но отчего его имя означает «Чёрная Напасть»?

Тысячу лет персы бросали мертвецов зверью. Испокон веков их священники разрешали жениться на сёстрах. И пришла расплата. Грузинский царь Гуарам Багратид с полками дзурдзуков, осов и дидойцев, спустившихся с гор по извилистым тропам, вторгся через Дарьяльское ущелье, византийцы напирали с запада, а из арабской пустыни выступили шейхи Аббас Кривой и Амр Голубоглазый впереди белой тюрбанной реки. Вдобавок Тюрк приказал Янг-соух-тегину примкнуть к коалиции. И хотя с кавказцами справились, с византийцами замирились, а от арабов откупились, но тюрки текли вглубь страны. «Когда Тюрк приходит из-за Джейхуна, не следует медлить», — остерегал Фирдоуси. И шах поручил встретить их армянскому марзбану, Бахраму «Ворону». Напрасны кошмары, которые насылали на него тюркские шаманы, давясь гортанным смехом и заклиная камни, исковерканные чревом кабана, напрасна мгла, которую вызвали их чары, — узкую долину, где не смогла развернуться конница, перс обагрил кровью тюрок, сразив Янг-соух-тегина. «Ворону» оказался не страшен «Новый большой мороз».

Казалось, горькая чаша испита Тюрком до конца. Но у беды много ликов.

В глухой степи телесцев объявился некий Жангар. Его подданными были хи, шиви и кидани. Снискав расположение хана, он оклеветал его жену — царственную китаянку с кукольным лицом. Хан задушил её во время чайной церемонии. А когда оговор вскрылся и длинное ухо разнесло весть по степи, вспыхнула война.

Китайское золото вербовало приверженцев Жангару. К нему переметнулся ханский брат. Другого брата, известного китаефила, завернули в ковёр и отправили в Поднебесную — без головы. Повсюду запахивали халаты и острили сабли. На грудастых жеребцах скрипели деревянные сёдла. Для начала усмирили восставших угуров. Десять тысяч их беглецов, племена тарниах, кочагир и забендер пополнили толпы голодных авар. Потом повернули. Степным суховеем помчались на юг, где столкнулись с китайцами. Завидев их не за стенами, а в чистом поле, Тюрк воскликнул: «Это Небо награждает меня!» Топча бурьян, обрушились лавой, вселяя гиканьем ужас, затмевая стрелами солнце. И кентавры смяли кавалеристов! Но тут на пути урагана бамбуковой рощей поднялись пикинёры, взмыленные лошади, которых остервенело стегали, вставали на дыбы. Пехотинцы засадной стражи, увёртливые в тесноте, решили дело.

Законный хан бросился на клинок.

Но Жангар ликовал рано.

В лето, когда перевернулась страница с шестым веком, дряхлый Кара-Чурин объявил себя Богю-ханом. Его мечта наконец сбылась! Но скакун удачи слишком норовист для стариков. В простых сердцах, выросших в строгом праве, Кара-Чурин покусился на Обычай. И десять камней его короны: уйгуры, буту, тонгра, байырку, сыге, байсы, курыканы, эдизы, хинь и киби — взбунтовались. Одинокий смерч, он ещё опрокинул их рать, прежде чем нашёл приют там, где от близости небес синеет воздух и по заснеженным вершинам прыгают яки. А оттуда заскорузлые руки горцев отправили его на тучные нивы, где пасутся кони с солнечной гривой.

Кара-Чурин Тюрк, могилу которого сровняли века, был на земле меньше чем гостем — он был кочевником.

ОСТРОВ

Обги жили в благословенной стране, климат которой был нежен, как материнское лоно. «Человек» и «художник» означали в ней одно и то же, там не было мучительных страхов, вдохновенье было повседневностью, а слово творило. В царстве гармонии и света правили законы высшего порядка, среди которых не было места выдумке о Добре и Зле, а чувства были так же далеки от наших, как птицы от их теней на земле. Бессмертные, обги рождались для счастья и любви. Но однажды их вождь получил откровение, что страна на долгие, долгие времена (на тридцать три десятка сотен лет) обречена превратиться в бесплодную пустыню, над которой будут висеть мрачное, как власяница, солнце и луна, как кровь.

И он нашёл далёкий уединённый остров, ветры которого сдували подступающие опасности, а иззубренные скалы были как пики. Дремучие леса и голодные звери делали его непривлекательным, но, переждав там, переселенцы смогли бы вернуться на родину.

И обги поплыли на остров.

От сравнения с прежним на них обрушилась страшная боль. Чтобы её смягчить, люди старались забыть своё прошлое. Приспосабливаясь, их чувства, обострённые и утончённые, притуплялись и грубели, как грубеют руки кузнеца или пахаря. И всё равно они не выдерживали, предпочитая вечный сон. Так появилась смерть, которая стала передаваться по наследству. И вскоре её приняли, как болезнь, от которой нет лекарства.

Шли века. Переселенцы обосновывались на диком, неуютном острове. Сменялись поколения, и последующие отличались от предыдущих, как болотный папоротник от розы. Ежедневные заботы вынуждали забывать причину, по которой люди оказались в плену. Противоречащая делу, терялась и цель переезда, ибо невозможно строить дом, в котором не собираешься жить.

Обги постепенно забывали своего вождя и всё меньше говорили о том, чтобы покинуть остров, обжитый с таким трудом. Только корабелы ещё помнили, как попали сюда, сохранив своё искусство. По их расчётам время несчастья на их родине давно вышло. Однако против корабелов восстали.