Владимир Корнилов - Без рук, без ног Страница 21

И, когда я уж совсем готов от усталости растянуться на тротуаре, Ритка выходит из своего шикарного подъезда. Она все такая же, только на ней синий реглан, потому что холодно. Она на тех же каблуках. Верно, у нее стальные ноги! И вообще она свежая-свежая, словно только что проснулась. Она берет меня под руку, и мы идем к площади Восстания и оттуда по кольцу к дому Берии. Я тяну ее вправо, к тому подъезду, но она шепчет:

— Давай сначала немного погуляем.

Мы проходим дом Берии и дальше идем по узким мосткам вдоль деревянного забора. За забором дом, который, видно, начали строить еще до войны. Навстречу по тем же мосткам и еще рядом по асфальту бредет штук семь парней — некоторые лбы метра в два. Я задеваю одного. Задеваю не нарочно, просто еле тащусь.

— У, пьяный, — шипит парень.

Я не обращаю внимания. Мы уже почти проходим эти проклятые мостки, и вдруг Ритка оборачивается и кричит во всю глотку:

— Дураки… олухи… хулиганы!

Я тоже оборачиваюсь и, как во сне, вижу: вся орава катится на меня.

Один спрашивает:

— Ты кричал?

Я киваю. Чего отвечать? Идиот он что ли — бабьего голоса отличить не может?

И тогда самый длинный лоб, лет двадцати трех, стоя на асфальте, размахивается и своей чубатой башкой, как по мячу, ударяет по моей морде. Мать моя! Я думал, зубы вылетят. В ушах зазвенело и, честное слово, искры из глаз, как из карманной «катюши»[3], посыпались.

А ребята покатились дальше. Наверно, были не настоящей шпаной. Я от неожиданности поначалу даже не разозлился. Хорошо, у меня паяльник курносый. А то ходить с рулем набок.

— Доигрался, — сказала Ритка.

Она была презлая. Вдруг я понял, что надо было кинуться на эту братию. Но, честное слово, поначалу на них даже не обиделся. Даже цветы выбросить не успел. А теперь во мне всякие мечты разыгрались. Одному даю в зубы, другому — свинга слева, третьему — бац! — вверх, в челюсть. И злость у меня стала подыматься, как температура.

— Достукался, — повторила Ритка. — Измазался. Умойся.

Мы вошли в соседний двор. Там я нашел пожарный кран, из него чуть брызгало. Хорошо бы накостылять этой шпане. Но, честное слово, у меня тогда злости не было. А сейчас всего трясло. Я вообще не дерусь. Ну, было раза два или три за все время. Хорошо бы они вернулись и стали б к Ритке приставать. Тогда бы я, как перед смертью, на них кинулся. Но они не вернулись.

— Я тебя провожу, — сказала Ритка.

— Пойдем туда…

— Молчи уж лучше.

Голос у нее был скучный. Мы побрели назад. Она ни в какую не хотела повернуть к этому тихому подъезду. Шла и всю дорогу молчала. Только у своего парадного ткнулась мне в плечо, выдохнула:

— Прости, Валерка! — И впрыгнула в подъезд.

Все-таки мировая была девчонка. Я уже повернул назад идти, как услышал:

— Коромысленок! — Она высунулась из окна второго этажа. — Звони днем. Я пойду с тобой болеть за ЦДКА! — крикнула на всю улицу и махнула рукой. У нее свой собственный жест. Она подымает ладонь и словно отталкивает кого-то невидимого.

Я поплелся домой. Цветы затолкнул в первую же тумбу. Трамваи где-то застряли. Есть хотелось — спасу не было. У Малой Грузинской выкупил в ночной булочной последние двести граммов и умял их, не доходя до дому. Идиот, конечно. Но на этот последний километр до дома у меня воли не хватило. Даже не голод, а какая-то тревога ерзала под рубахой. Может, из-за денег. Может, из-за разбитого носа. Ничего хорошего, если тебя бьют на глазах девчонки. Короче, я запихивал в рот черняшку, чтобы затолкнуть страх подальше, накрыть его, «сховать», как говорили в городе Днепропетровске. И еще эта дрянь, рябая Светка, гадом меня назвала. И телеграмма. Неужели кто-нибудь припрется? Другого времени не нашли!

— Опять гуляешь? — спросил старичок в проходной. На этот раз калитка была отперта, он сидел у ворот на лавочке. Грустил, должно быть: звезд на небе была прорва.

Я не ответил, поднялся по черной лестнице на второй этаж, в сортире стащил сапоги и вымыл в умывальнике ноги. Они жутко гудели. Хорошо бы совсем залезть в умывальник, но я в нем не умещался. Все тело ныло. Вытереться, понятно, было нечем. Но если б сначала зашел домой, то никакая сила не отодрала б меня от матраса.

— Иди-иди! Там тебя уже ждут, — буркнул старичок, когда я снова прошел по двору. Он нарочно вылез к внутренней двери. Голос у него был злобный, словно я чего-то украл и теперь меня дома ждал оперуполномоченный.

Но это был отец.

— Пап! — кинулся я.

— Явился? А ну, покажись. Что у тебя с носом? Господи, отец приехал, а сын шляется до полуночи и прибывает с фонарем. Я ведь сейчас уезжаю…

— Как? Куда?!

— Куда-куда? — передразнил он. — Служба. Не всем такая лафа, Валерий Иваныч!

— Ты что, не демобилизован?!

— Нет, — он мотнул головой. Она у него уже малость поседела. И вообще был какой-то усталый. Гимнастерка висела на нем не лучше, чем вчера на мамаше, хотя теперь был привинчен орден Красной Звезды и на поясе торчал парабеллум. Нo все равно он не походил на тех победителей, что кидали знамена к Мавзолею. Он как будто с зимы стал меньше ростом.

— Так ведь война кончилась! — выпалил я.

— Эх, Топса, — потрепал меня по плечу.

Вид у него был — я уже сказал — невеселый. Он как будто нервничал.

— Ты что, не хочешь демобилизоваться?

— Сразу видно штатского человека, — подмигнул отец Выстрелу. Теперь я заметил Гришку. Летчик жался в углу. Стеснялся.

— Я уж, Топса, забыл про слово «хочешь», — вздохнул родитель и во вздохе было поровну горечи и бахвальства. — Кто же все-таки посадил тебе фонарь? — спросил он и опять подмигнул Гришке, словно они здесь без меня спелись.

— Да так… случайно… — запнулся я.

— Ты что, пьян?

— Откуда?!

Слава богу, что не пошли в ресторан!

— Ну, ничего, — сказал родитель. — Сегодняшний день забудем. Погулял — считай — повезло. Лавочка закрывается. Завтра, брат, Берта приезжает!

— Врешь! — выпалил я. — То есть, извини…

— Ладно, — махнул он рукой. — Не обижаюсь, принимая во внимание твою радость… На, читай!

Я взял телеграмму.

«Встречай двадцать второго девять утра новосибирским вагон восемь Берта Федор.» Черт! Никогда еще десять слов не гробили так человека.

— Что, доволен? — Отец прикрыл глаз, словно прицеливался. — Вижу, вижу. А я — доволен. Поедешь с ними в Днепропетровск.

— Нет, — сказал я.

— Поедешь, Валерик. Здесь тебе делать нечего. Сдашь на аттестат, а там поступишь в строительный. Вон Гриша тоже демобилизовывается. Поступите вместе.

— Нет, — помотал я башкой.

— Что мне — тебя пороть? Так, вроде, поздновато… Я ж, топса, уезжаю через двадцать пять, нет, уже минут через… двадцать. — Он заметно нервничал — Сам видишь, стоять над тобой с шомполом не могу. Я уезжаю. Уезжаю.

— Но вернешься…

— Не перебивай. Я уезжаю. У меня поезд в час тридцать.

Ей-богу, он был не лучше матери. Я в самом деле боялся, как бы с ним не началась истерика. У всех теперь нервы…

— Ты когда приехал? — спросил я, чтобы хоть как-нибудь отвлечь.

— Да вот сегодня, — промямлил он. — Нескладно вышло. Разминулся с мамой. — Голос у него сразу опал. — Ты, Валерик, не сердись, но придется тебе пока поступить в Днепропетровске.

— Да меня отсюда не отпустят, — взмолился я. — У нас секретный институт. Ракеты, знаешь… всякое такое. Скоро еще почище, говорят, будет. Это же Наркомат боеприпасов.

— Ничего. Федор сходит — упросит. Строительный институт тоже не последняя спица. Восстанавливать еще твоим детям придется.

— А мама как?

— Что ж, мама в Германии, — снова сник родитель. — А тебя тут пока убить могут! Поедешь в Днепропетровск. Вон какую в первый день блямбу заработал.

Я понял, что этот фонарь для него просто подарок.

— У меня экзамены почти до сентября. Федор ждать не будет.

— Слушай, Топса. Приказ есть приказ. И надо его выполнять и думать, как выполнить, а не искать отговорки. Реши сам, как лучше устроить перевод. Может быть, есть смысл сдать досрочно.

Еще чего! Дай бог мне в срок на трояках приехать. Но я молчу. Молчать — самое милое дело. Потом всегда можно будет придумать, почему не поехал. Но выдержка у меня на нуле, и я опять ною:

— А с чего ты взял, будто Берта и Федор так уж возьмут меня?.. Я им почти не писал.

— Ничего. Извинишься. Они хорошие ребята. Жалеть их надо. Сережки-то нет… — И он присвистнул. — Заодно и утешать их будешь, — добавил позже и смущенно улыбнулся. — Словом, договорились, не будем разводить дискуссии. Некогда. Вот письмо. Отдашь Берте.

Конверт был здоровенный, из ватмана. Толстый, как бумажник. Весом, наверно, в полкило. Натыкано на нем было сургучных печатей — штук сто. Вернее, это были не печати, а оттиски какой-то иностранной монеты.