Жан Фрестье - Изабель Страница 21

— Ну как, — спросила с улыбкой Софи, показавшись в дверях с блюдом в руках, — ведь хорошо, когда папа дома? Не правда ли, дорогая?

Ее голос прозвучал словно скрип давно несмазанных дверных петель. Неужели этот дом будет для меня всегда ассоциироваться с тюрьмой? Я чуть было не сказал об этом вслух, но вовремя сдержался. Неожиданно в комнате посветлело.

— Небо прояснилось, — сказала Софи, разрезая курицу. — Так часто бывает в это время года.

Погода была излюбленной темой разговора моей матери, и потому я всегда держал наготове избитую фразу. И теперь, оказавшись во всеоружии, я смог подать реплику, пришедшуюся весьма кстати, отчего я настолько повеселел, что предложил Софи сходить в кино, если, конечно, у нее не было других планов на сегодняшний день. Я даже не ожидал, что она так обрадуется. Но когда дрогнувшим от избытка чувств голосом она сказала, что давно хотела еще раз посмотреть „Войну и мир“ — естественно, в американском варианте, — вдруг в комнате стало мрачно, как прежде.

— Посмотри-ка, вновь собрались тучи, — сказал я. — Ничего не поделаешь — такое время года.

Я люблю смотреть на небо. От его состояния зависит решение, какое я принимаю в тот или иной момент своей жизни. Больше всего меня выводят из равновесия капризы погоды с резкими перепадами от безмятежной ясности к хмурому ненастью и наоборот. Нам не так-то легко приспособиться к изменениям внешней среды. Остается только почаще справляться о том, пребывает окружающий нас мир в мрачном расположении духа или же у него повеселело на душе. Само собой разумеется, это касается жизни в городе и не имеет отношения к сельской местности, где для меня в любое время года стоит прекрасная погода.

Однако мы были в городе, и меня в тот момент смущало то обстоятельство, что я не мог ответить даже самому себе, хотелось мне посмотреть фильм во второй раз или нет. В тот день после обеда наблюдались самые резкие перепады погоды от пасмурной до солнечной.

Малышка отправилась с портфелем под мышкой в лицей, а Софи принялась прихорашиваться, прежде чем выйти на улицу, поскольку я согласился пойти в кино, чтобы посмотреть „Войну и мир“. Я сидел на своем обычном месте, то есть в кресле в столовой, когда зазвонил телефон в спальне, где одевалась Софи.

— Алло, алло, алло, — несколько раз повторила Софи.

Она немного помедлила, прежде чем положить трубку:

— Должно быть, кто-то ошибся номером.

И все же в ее душу закралось сомнение, как, впрочем, и в мою, потому что из ванной комнаты донесся ее голос, спрашивавший как бы невзначай:

— Дорогой, ты не ждешь звонка?

В общем-то мне никто не мог звонить. С Катериной мы условились, что я позвоню утром, что и было сделано во время моего похода за ботинками и старым чемоданом. Не застав ее дома, я сообщил на всякий случай номер своего телефона администратору гостиницы. Возможно, моя подружка, зависевшая от капризов своей сестры, чья бурная сексуальная жизнь значительно осложняла наши отношения, хотела наверстать упущенное и назначить мне свидание.

— Вот я и готова, — сказала Софи.

Она повязала на волосы легкую шелковую косынку, закрепив на голове двумя причудливыми заколками, что мне не понравилось с первого взгляда, ибо свидетельствовало о том, что ей хотелось показаться со мной на людях. Не вставая с кресла, я самым равнодушным тоном произнес: „Раз мы решили посмотреть этот фильм, то не кажется ли тебе, что было бы лучше пойти на второй сеанс?“

Я уже приготовился выслушать против моего предложения множество доводов, самым веским из которых была бы ссылка на приход Жизели из лицея.

— Как хочешь, — ответила недовольным тоном Софи.

Сорвав с головы косынку вместе с заколками, она прошла в спальню и прилегла на кровать с книгой в руках, поставив рядом с собой телефонный аппарат. Я понял, что загнан в угол. И словно мое предложение пойти в кино на второй сеанс было самым удачным из всех решений, я последовал за ней в спальню и улегся, как и она, с книгой в руках.

Она вышла из себя только после третьего телефонного звонка. Ни слова не говоря, я поднялся с постели, в то время как Софи, прижав к уху трубку, напряженно вслушивалась в тишину на другом конце провода. Я понял, что надо поскорее уносить отсюда ноги. Чутье подсказывало мне, что безмолвный призыв исходил от Катерины. Она давала мне знать, что если я немедленно не отправлюсь к ней на такси, то упущу возможность через каких-то четверть часа заняться с ней любовью. И от этой мысли мое сердце радостно забилось. Софи остановила меня, когда я был уже на пороге. Похоже, ее немного лихорадило.

— Выслушай меня.

— Что? Что случилось? Что ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы ты был у телефона. Когда эта особа снова позвонит, ты возьмешь трубку и честно все объяснишь. Ты скажешь: „Я пообещал жене пойти с ней в кино. Но пусть ей будет хуже. Не видать ей фильма, как своих ушей. Я предпочитаю пойти к тебе, чтобы вволю натрахаться. Жди, я иду к тебе“. Затем ты сообщишь мне: „Я пошел к любовнице и проведу ночь по следующему адресу…“

— Ничего подобного ты от меня не услышишь. Мы так не договаривались.

— О какой договоренности ты говоришь? — воскликнула она. — Что же мне делать? Мне нечем тебя удержать.

Она бросилась в спальню и, упав на постель, разрыдалась. „Боже мой! Боже мой!“ — повторяла она сквозь слезы, в то время как я молчал. Стоя в дверях, я размышлял: „И что ты здесь забыл? Зачем пришел в этот дом? Одолжить немного денег, чтобы купить ботинки? И в результате что? Нелепая драма твоей жизни по-прежнему продолжается? Но главное состоит в том, что тебе больше нечего здесь делать. Совсем нечего“. Никогда прежде я не был так убежден, что самое лучшее решение — окончательно и бесповоротно расстаться с Софи. Если я чувствовал к Катерине плотское влечение, то виновата в этом была Софи, которая долгие годы морочила мне голову бредовыми идеями о втором пришествии. Я смотрел, как она, лежа на кровати, заламывала в отчаянии руки, и мне хотелось задать один только вопрос: „Посмотри на меня, разве я обливаюсь слезами? А ведь мне есть от чего горевать: ты испортила мне жизнь, потому что с самого начала обманывала меня!“

Непонятно зачем, я подошел к кровати, когда она вдруг вскочила на ноги и, схватив сумочку — все ту же проклятую сумочку, с которой все и началось, — обошла меня сбоку, чтобы пройти через столовую к входной двери.

— Ты можешь подавать на развод хоть завтра, — произнесла она почти ровным голосом. — Я больше не буду чинить тебе препятствий. Достаточно заявить о том, что Жизель не твоя дочь, а моя. Только и всего.

Она вышла, хлопнув дверью, а я присел на кровать. Ее слова все еще звучали в моих ушах. Что она хотела этим сказать? Говорила ли она о Жизели в прямом или переносном смысле? Мне вспомнилось, как она странно вела себя в начале наших отношений и каким туманом окутала свою беременность. И тут я понял, что она и сама точно не знала, кто был отцом ее ребенка. И это навсегда останется загадкой для нее, как, впрочем и для меня. Но теперь данное обстоятельство не имело уже никакого значения. Долгожданная свобода пришла ко мне в тот момент, когда я меньше всего ожидал, и застала меня врасплох. Решительный тон Софи давал мне право надеяться, что она не возьмет свои слова обратно. Я вновь погрузился в какое-то особенное, почти мистическое состояние, в которое впадаю в моменты наивысшего нервного напряжения. Само небо пришло мне на помощь, вознаградив за подвижничество и долготерпение. Когда я решил пойти навстречу Софи, то лишил ее козырной карты, получив в конечном счете все, чего не мог добиться во время самых бурных семейных сцен. Нет, она мне не жена и никогда таковой не была. Я почувствовал себя дембелем, спешившим вернуться к родным пенатам.

Сняв трубку, я набрал номер Катерины. По-видимому, она ждала моего звонка, так как тотчас ответила.

— Ты? Наконец-то! Прошу тебя, немедленно приезжай. Аньес покончила жизнь самоубийством».

Изабель быстро нашла общий язык с соседями. И все же она подумывала о том, что могла бы видеться с ними и пореже, в частности с семьей Мансартов, которые жили ближе всех. К их усадьбе еще с незапамятных времен была протоптана тропинка. Сначала надо было пройти под аркой напротив овчарни, затем между обветшалыми строениями по узкому проулку, в самом конце которого возвышалась огромная куча навоза. Супруга Мансарта страдала ожирением и потому проводила большую часть дня, сидя в старом плюшевом кресле на колесиках эпохи Луи Филиппа по ту сторону проулка, которая в тот момент была освещена солнцем. Старушка смертельно скучала и потому, едва завидев Изабель, принималась болтать без умолку. В голосе женщины звучала такая искренняя радость, словно она увиделась со своей давней приятельницей впервые за долгие месяцы. Что же касалось хозяина дома, то Поль и Изабель встречались с ним лишь по вечерам, когда тот возвращался с поля и угощал анисовкой, которая, как ни странно, у каждого фермера имела свой вкус. Изабель подружилась с их дочерью Терезой, сорокапятилетней чернявой толстухой, так и не дождавшейся жениха в своей глуши. После обеда Тереза пасла овец у леса или на склоне холма. Еще издали Изабель примечала свою соседку, но подходила лишь после того, как убеждалась в том, что та заметила ее. Они мало говорили между собой. Старая дева не могла рассказать своей новой знакомой ничего интересного о своей жизни. Но Изабель сумела заглянуть в темные глаза Терезы и увидеть там доброту, делавшую необыкновенно привлекательным ее потемневшее от загара обветренное лицо с высокими скулами. Возможно, Тереза и сожалела о том, что лучшие годы своей жизни провела на пастбище, но она нисколько не ожесточилась душой. При разговоре с Изабель полные губы старой девы расплывались в улыбке, а взгляд был устремлен куда-то вдаль, словно она хотела что-то разглядеть за вершинами холмов. Неторопливая беседа приятельниц нередко прерывалась шумной возней, которую затевал Джаспер с псом, сторожившим стадо овец. И тогда женщины бросались разнимать драчунов палками с такой поспешностью, словно гасили пламя, охватившее сухой колючий кустарник.