Бенджамин Литал - Карта Талсы Страница 21

Я не писал. Много ходил по вечеринкам. Литературный Нью-Йорк – это череда попоек. Но без ощущения, что все это куда-то ведет, как было в колледже. Или в Талсе. В Талсе мы ехали ночью через весь город, чтобы попасть на вечеринку, и держали себя так, словно это событие исторической важности. Именно поэтому по выходным было весело. Самообман – но достойный. А теперь я простачок. Живу на 828 баксов в месяц.

Сидя за рабочим компьютером, я выяснил, что если выровнять по центру карту Северной Америки и начать увеличивать масштаб не глядя, загрузится Кофивиль, Канзас. Я там бывал. Но не знал, что это наше национальное яблочко, центр Америки. На мониторе он выглядит лишь как перекресток дорог на бледно-зеленом фоне – но внизу экрана я заметил манящую белую полоску, и что если жать на компас на юг, вниз, вниз, вниз, попадаешь в Оклахому. Я нажал, картинка перегрузилась, и я поехал по самой привлекательной линии, ярко-желтому 169-му шоссе – вниз по одеялам сельскохозяйственных земель, по бледной пустоте в районе Новаты, и еще ниже, с уклоном на запад, мимо Талалы, мимо Улоги; в районе Овассо 169-е шоссе уверенно скакало на запад, казалось, будто компьютеру надо остановиться и подумать, собраться, и лишь через некоторое время он показывал Талсу.

Тем временем жизнь родителей продолжалась в стиле древних хроник. Молодой дядя в Галвестоне слетел на своем пикапе с трассы, и мне пришлось лететь в Техас и сидеть в зале ожидания, но он умер. И бабушка тоже умерла. Эти похороны пунктирными стежками крепили к жизни мою молодость. И я в любой момент был готов отказаться от вечеринки в Нью-Йорке ради похорон в Техасе. В этой части страны, в Оклахоме, обреталась реальность. Две кузины развелись. Выяснилось, что у одной из них огромный долг, и дедушка отдал ей сорок тысяч долларов из своих сбережений, прежде чем остальные вообще об этом узнали. Вскоре после чего его лишили права распоряжаться имуществом и отправили в дом престарелых.

Я скучал по Талсе, но уже привыкал отмечать Рождество в Техасе, с гирляндами на фоне песка – я пытался позвонить девушке, с которой в тот момент встречался, чтобы рассказать ей это. Я отошел от семейного костра, прижимая к уху телефон. Из темноты вылетел мальчишка. Мой троюродный брат. Я же разговаривал со «своей девушкой». Рассказывал, как здорово сбежать из Нью-Йорка в такую безграничность ночи.

Я ни с кем подолгу не оставался – и не писал. Я вообще редко набирал такие обороты, чтобы почувствовать, что это я, Джим Прэйли, снова сажусь за рабочий стол. Иногда, тихой спокойной ночью, я пытался рассказать кому-нибудь об Эдриен: я же знал, что сюжет интересный. Но я никогда не писал ей по мейлу, не пытался выйти на связь. Возможно, я иногда даже подолгу не думал о ней: ведь у каждого временами бывают повторяющиеся сны, которые, как правило, удается подавить. Однажды, вскоре после всей той истории, ко мне проездом заскочила Эдит, и я повел ее по барам. Я старательно даже не упоминал имени Эдриен, вообще ни разу.

– Видно было, эта Эдит за тебя переживает, – отметил потом мой сосед по комнате.

– Как ты это понял?

– Она сказала, что раньше ты был куда симпатичнее.

Я пытался устроиться куда-нибудь на полную ставку, пытался придумать, как распорядиться жизнью. Но все же иногда зимними вечерами, когда я возвращался домой, голова должна была быть забита другим, а я плелся по снегу и смотрел на порог своего дома в надежде, что там меня ждет Эдриен. Как будто она была из тех, кто придет через пять лет разлуки и будет ждать на снегу.

Однажды, когда я ехал домой на метро, мне показалось, что я вижу ее в соседнем вагоне, такую чопорную девицу. Я прижался спиной к двери, сердце заколотилось, и когда поезд снова въехал в тоннель, я постарался разглядеть ее отражение в окне. Она вышла на первой станции в Бруклине, я тоже выбежал, взлетел по лестнице и следовал за ней, держась на определенном расстоянии – ее светлые волосы были уложены в сложный шиньон, от походки захватывало дух, она стала еще более живая, чем раньше – потом я понял, что могу потерять ее из виду, ускорился, но упустил, пока я переходил через дорогу, девушка, кем бы она ни была, скрылась за раздвижной стеклянной дверью.

О том, что случилось с Эдриен, я узнал вскоре после своего двадцать четвертого дня рождения. Это был прохладный сентябрьский день; я собирался на работу, но вдруг прервался, чтобы вырвать из стены оконный блок. В той комнате было всего одно окно, и все лето я не мог его открыть.

И хотя я уже опаздывал, я все равно довольно встал у открытого, наконец, окна. И решил проверить электронную почту. За ночь пришло какое-то письмо, и на него было уже четыре-пять ответов. Оказалось, что это школьная рассылка – ни с того ни с сего. С кем-то что-то случилось – я пролистал ниже.

Многие из вас наверняка помнят Эдриен Букер, которая училась с нами в школе Франклина до одиннадцатого класса. Вчера утром она попала в серьезную автокатастрофу. Все должно наладиться, но на данный момент у нее парализованы ноги. Она была на мотоцикле. Позвоночник переломан в двух местах, помимо этого, на нем много ушибов. Но, как говорят врачи, Эдриен повезло, если бы между позвонками произошел разрыв, надежды на восстановление не было бы.

Эдриен многие годы являлась важным членом сообщества Талсы. Насколько я знаю, кто-то из вас у нее уже побывал. Я сам сегодня не смогу до нее добраться, но хочу сделать все возможное, чтобы об этом узнали все. Родственники Эдриен говорят, что они находятся в реанимации больницы Святой Урсулы в Талсе.

Пожалуйста, разошлите всем. Приходите ее навестить.

Чейз Фитцпатрик.

Я прочел это письмо прежде, чем понял, что это. Я был просто ошарашен, я боялся, что каким-то образом написал его сам. Я быстро перечитал, два раза, чтобы убедиться, что она точно не умерла. Я пытался прояснить в мыслях, что же случилось. Я не понимал. Все это время ее жизнь как-то продолжалась, а теперь вот такое говно. И поэтому об этом узнали мы все. Через Сеть.

Я даже не плакал. Я стоял, покачиваясь, уперев локти в стол. Перелом спины – плохо. Я потер глаза. Потом сел. И начал читать «Нью-Йорк таймс». Несколько лет я строго запрещал себе искать ее имя в «Гугле». Это было за гранью. Я ее не искал.

Я прочел статью о конгрессе, перешел даже на вторую страницу. А потом встал. Положил подбородок на оконную раму. Я опоздаю на свой поезд. Я заставлю себя воображать, что случилось с ее телом. Острые обломки костей, потемневшие нервы. Отлично. Это всего лишь рисунок, диаграмма. Я представил себе ее настоящую руку. Она словно торчала из моих мыслей, кулак сжат, запястье напряжено, коротенькие волоски стоят дыбом, совсем прозрачные, а мышцы предплечья тоненькие, как рыбешки. Как будто бы у нее только рука была сломана.

Я понял, что плачу. Все эти годы я представлял себе только лицо Эдриен. Но, наконец, до меня дошло, что было моим: я надавил лбом на стекло. Иногда так хочется, чтобы тебе вернули твой мир. Она стояла на террасе пентхауса, вытянув руку с зажатым между пальцев карандашом. Она как будто ее выбросила.

На работу я в тот день не пошел. Это – подарок мне от Эдриен. Я позвонил боссу и сообщил о своих планах: через полтора часа есть самолет, если успею, уже к обеду буду в Талсе.

Когда я ехал на такси в аэропорт Кеннеди, сознание рассыпалось, я хлопал глазами и был спокоен. Водил пальцем по кнопкам мобильника. Я пропал – я сидел, ошеломленный, а мимо проплывали улицы Нью-Йорка. Радио я не слышал. Я не бывал в Талсе уже пять лет.

Рейсы задерживались, я мог бы посидеть и все заново обдумать, но открыл ноутбук и снова проверил почту. Рассылка просто взорвалась: все бывшие одноклассники почувствовали необходимость быстренько что-нибудь напечатать, продемонстрировать, в каком они ужасе, пожелать Эдриен всего хорошего. Теперь у меня было время внимательно изучить трэд, и я узнал, что Джеми Ливингстон, с которым я некогда дружил, тоже в этот же день угодил в больницу, хотя у него все было менее драматично – ему потребовалось какое-то непонятное лечение для костей. И тут все разошлись. Составили хронологию страданий всех достойных учеников, кто рано погиб, у кого умерли родители, травмы, пожары, перерывы в обучении, список наслаивался на список в ритуале скорби. Хотя, по сути, это скорее напоминало круг почета – вот, у нас была жизнь, и мы можем это доказать. Реальный мир коснулся и нас. Сложнее нам из-за этого не стало – наоборот. Все запреты на обсуждение каких-то тем, страшный рейтинг популярности, тщательно оберегаемый эгоизм – вся эта фигня ушла. Мы начали очень тепло общаться.

Я сел в самолет и стал дочитывать. Стюардесса попросила выключить ноутбуки и опустить шторки на окнах, и они засветились от яркого утреннего солнца. Я сидел, склонив голову, я уже устал, я ждал. Когда самолет набрал высоту, я снова достал ноутбук. С утра пришло пятьдесят три письма. Но я не помнил, чтобы кто-то из этих людей дружил с Эдриен. Никто не ответил на мой вопрос – какова причина аварии? Какую жизнь обещают ей врачи, если она действительно не может ходить? И что именно подразумевается под «родственниками» Эдриен? «Не могу в это поверить», – написала некая Ким Уил. А, Ким Уил, она, когда мы учились в последнем классе, читала по утрам объявления по радио. Что она вообще знала об Эдриен? «Был вчера в Св. У. Поразительно, как такие события объединяют людей. Эдриен, мы очень рады, что у тебя все наладится, мы все посылаем тебе свои силы». Как будто она сама будет это читать.