Ульрих Бехер - Сердце акулы Страница 21

«На рейде гавани Марина Корта, в октябре, 3158 лет спустя после окончания Троянской войны.

Милая Лалэбай, милый Ангелус!

Несмотря на то, что британцам несравненно труднее, чем американцам, решиться называть своих новых друзей просто по имени, позвольте обращаться к вам именно так.

Сейчас — сияющий день невероятной синевы. Но я сижу в одиночестве и даже ни разу не выглянул в иллюминатор, сижу не на палубе, а в так называемом курительном салоне парохода „Эоло“ - почтовика, что совершает рейсы между Неаполем и Сицилией и исключительно из-за меня стал на якорь в Марина Корта. Я занят тем, что сочиняю подробное прощальное письмо вам.

То, что я этим занят, — хорошо. Тем самым вы еще раз пришли мне на помощь - ведь во время моих „поисковых работ“ на Липари и других островах вы, сами о том не догадываясь, оказали мне огромную поддержку.

Дело в том, что я не хочу видеть того, что происходит сейчас там, в маленькой гавани, на пирсе, на рейде или на палубе „Эоло“. Хоть особой помпы и не устроили, все равно — все эти церемонии мне тяжелы. Вместе с тем не допустить их я не мог И не только потому, что следует уважать безобидные обычаи и традиции, даже если они ничего для тебя не значат. Нужно считаться с людьми, если они желают выказать по отношению к тебе какое-то чувство — пусть даже тебе тяжело выносить подобные изъявления.

Увлеченный „поисковой работой“, которая в конце концов увенчалась, если можно так выразиться, успехом, я не смог показать вам то, что осталось на месте одного древнегреческого некрополя (древнейшего периода). В качестве комментария — в хронологическом порядке: обитателями Эолийских островов были пещерные люди типа кроманьонцев... (Приняв меня за одного из них в начале нашего знакомства, вы оказали мне честь!) Далее — сиканы и сикулы, финикийцы, греки (ионический период). Итак, моими уважаемыми коллегами были найдены на Липари останки древнего города мертвых, и хотя мой отец не сегодня стал одним из них, я все же не в силах оставить здесь то, что принято называть прахом или костями. Мы сделаем пересадку в Милаццо, пройдем дальше Мессинским проливом, причем нужно будет плыть между Сциллой и Харибдой, но мы, кстати, постоянно ведь между ними проходим.

Может быть, вас, мои мимолетные друзья, — впрочем, мимолетным оказался как раз я, — несколько удивит, что я пишу „мы сделаем пересадку". Во-первых, я стою зато, чтобы мы сохраняли в себе жизнь любимых нами мертвых. Это не имеет никакого отношения к переселению душ или новым воплощениям, тут нет ничего сверхъестественного. Во-вторых, я не хочу повторять извилистый маршрут Одиссея только в роли собирателя костей и увожу с Липари живые существа.

Трех псов — в их сопровождении я несколько вечеров тому назад повстречал вас в Греческой долине, их собирались „ликвидировать", и выкупил их — я вам рассказывал об этом? Cani luna - „лунные собаки“ — это название использует применительно к ним один из самых прозорливых европейских художников нашей эпохи, грандиозный в своей яростной резкости, слишком рано умерший поэт Малапарте. Он пишет также, что у жителей Эолийских островов есть поверье, будто эти собаки охотятся за смертью. Разве не удивительно, что мою троицу я приобрел как раз тогда, когда вышел на свою „охоту“?

Однако я напрасно предполагал, что мы сможем уплыть без всяких осложнений, как оказалось, я немного ошибся. О моей „находке" я, разумеется, должен был сообщить здешним властям, а также телеграфировать в наше посольство в Риме. Sindaco, то есть мэр Липари пожелал непременно предоставить мне за государственный счет герметически закрывающийся цинковый гроб и прислал для проводов почетный караул карабинеров. Я нахожу, что со стороны мэра это необычайная любезность, возражать не приходится, надеюсь только, что в числе карабинов, с которыми явился почетный караул, нет такого, из которого во время Муссолини расстреливали заключенных в крепости.

Пришлось смириться и с первым атташе нашего посольства, который настоял на своем приезде в Неаполь, он пожелал проводить, пусть с некоторым запозданием, в последний путь моего отца, который пользовался небывалым уважением в известных лондонских кругах.

Почести почестями, но насчет моих финикийских собак было дано распоряжение, что они должны путешествовать не как пассажиры, а „на тех же основаниях, что и судовой груз“. Что тут скажешь? Конечно, я полюбил их за ту несмелую ласку, которой они меня дарили, и все-таки — это между нами! — гораздо больше мне хотелось увезти с собой другое существо, одно-единственное, — можете считать меня сумасшедшим — морскую деву, которая не так давно плескалась в море у скалистого берега Вулькано. К сожалению, я ничего не смыслю в ловле наяд.

Мы плывем в Коссыру. Мой кроманьонский пещерный секретный адрес: Миссис Гревс, Трапани, Виа Лилибео, 2. Сицилия. Название улицы легко запомнить — похоже на „Lullabay".

Желаю вам всего наилучшего, удачного купального и рисовального сезона.

Искренне ваш

Йен К.

P. S. В октябре, когда к островам подходят косяки крупных тунцов, купаться в открытом море следует с большой осторожностью, из-за pescecani — акул-людоедов».

[12]

Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там...

В Базеле при встрече знакомого принято спрашивать: «Как дела?» Но это не значит, что спрашивают о делах, — скорее о том, что нового приятель может рассказать. Если рассказать нечего, он отвечает: «Ничего нового».

Госпожа Туриан сидела на корточках в углу трехколонной террасы под соломенным навесом и барабанила палочками, которые нашла в своем чемодане, отбивала в бессчетный раз по крышке ящика из-под темперы тот марш, что всегда играли на Масленице, — «Арабский марш». Ничего нового не было. Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там... Ничего нового — с тех пор, как сеньор Априле передал ей bigletto d’amore — маленькое, англосаксонского формата письмецо, которое привез мальчишка на осле. «Мистеру и миссис Туриан» (Да какое же это bigletto d’amore, любовное послание?!) Она сразу узнала мелкий и угловатый — рунический — почерк.

— Что за осел? — спросила она ошеломленно. Ах, мальчишка приехал верхом на осле, сын рыбака Бартоло Говернале, снизу приехал, из Марина Корта... Там-та-та-там, та-та-там, та-та-там...

Она взяла у Априле два литра капистелло. Прежде чем начать барабанить и одновременно напиваться, она долго смотрелась в свое старинное зеркальце. Она была не из тех, кто любит себя жалеть. Она не плакала. Она просто констатировала, что с каждой минутой делается все более старой или больной. Что от носа сбегают вниз к подбородку две морщинки — следы скрытого недуга или старения. Да еще эти латунные кольца в ушах — ведь я похожа на больную цыганку, с этими кольцами! К черту их! Обхватив обеими руками оплетенную бутыль, она принялась пить вино большими глотками, она пила и пила, и «высокое пламя» темного, как чернила, капистелло, нежно-ароматного сока гроздьев, созревших на склоне потухшего вулкана, вдруг вспыхнуло в ней, и она барабанила, выстукивая первую и вторую строки «Арабского марша» на крышке ящика для темперы — она выбросила из него краски, и получился сносный барабан; и еще она выбивала тягучую дробь третьей строки, барабанила «Арабский марш», чтобы не стареть с молниеносной быстротой, и не чувствовать себя обиженной, и не страдать из-за него, из-за того, кто исчез (смылся!) «по-английски», смылся от нее, взяв курс на арабский берег, на залив Хаммамет... Чтобы вырваться из заколдованного круга вопросов: почему этот мужчина, Йен Кроссмен, так поступил, почему он бросил ее одну на пирсе, почему он совершил эту непростительную ошибку, почему...

Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там...

Она сыграла еще несколько тактов, отпила большой глоток из оплетенной бутыли и принялась выстукивать марш с самого начала.

Тайная наука древнего базельского барабанного боя захватила ее, заставила вспомнить о том, что здесь, на Эолийских островах, она единственная по-настоящему искусная барабанщица. На островах Эола... Эолус... Ангелус, куда ему... Ангелусу это не дано... Вот Стромболи — тот, конечно, умеет бить в барабан...

Немного времени спустя она снова надела шлепанцы на деревянной подошве и вышла с террасы к багдадской пинии, рассеянно заплела распустившиеся волосы в старомодную по-домашнему простую косу, «незатейливую косу Золушки», и тут оказалось, что она еще не потеряла способности довольно твердо держаться на ногах. Продержаться надо было до полуночи, до времени возвращения Херувима с острова лангустов, Панареи; тогда она снова станет Милым Созданием, а больше ничего нового у нее нет. (Пока «этот англичанин» не уплыл далеко, пока он еще в сицилийском море, она ощущала себя женщиной.) И тут перед нею открылся вид на море — тот самый двойной вид, и боль, или что это было — боль? — пронзила ее с новой силой.