Ричард Хьюз - В опасности Страница 21

В городе, полном мертвецов, стоял тошнотворный смрад, и живых, казалось, было уже немного. Но когда они побрели домой, на одной из улиц города им неожиданно преградила дорогу большая толпа. Она стояла перед домом богача. Не перед главными воротами, а перед черным ходом — темной лакированной дверью в глухой стене. Все знали, что в доме у богача есть еда, и люди, не сговариваясь, стали собираться, по двое, по трое — и наконец запрудили всю улицу. Говорили мало, слышалось только тихое ворчанье, хотя раза два кто-то крикнул — то ли выругался фальцетом, то ли попросил пищи. Многие были почти раздеты. Ао застряли в толпе, все увеличивавшейся, — там собралось, наверное, больше тысячи человек. Людей, которых голод иссушил так, что все их движения выглядели жестикуляцией.

Тихий вой повысился на тон или два, как бывает при начале шторма. Беспристрастный человек испугался бы за богача, сидящего среди своих бассейнов с рыбками, дворов с решетками, — когда волки уже у самой его двери.

Дверь открылась изнутри; показался привратник. Это был маленький человек с редкими зубами, но упитанный. Он стоял один, и толпа надвигалась на него; но он ее не испугался. Он ничего не сказал, а только поднял руку и толкнул ближайшего человека в грудь.

Один за другим они попадали навзничь, повалились как карточный домик, и вскоре все лежали на земле. У многих не было сил встать сразу: они только приподнимались на руках, плача от досады на свою слабость.

Это крушение как будто бы сильных людей перед магическим ликом Богатства маленький Лин наблюдал с удивлением и каким-то очень странным чувством.

А привратник закрыл дверь и даже не потрудился ее запереть. Солдаты ямэня? Не нужно было никаких солдат, чтобы отогнать эти осенние листья.

Когда вернулись домой, Лин пошел к маленькой кумирне в поле, где сидели местные боги. Обычно к ним относятся с большим почтением — приносят им бумажную одежду, курят благовония, — так же как к домашним богам (в Новый год, когда они отправляются на небо с ежегодным докладом, им мажут губы медом, чтобы подсластить доклад). Но теперь они превратились в оборванцев, таких же, как те, кто им поклонялся, их глиняные тела потрескались и запаршивели.

В вечернем воздухе висел пронзительный стрекот цикад, и кругом галдели лягушки, словно крякал целый утиный флот.

Лин дерзко схватил богов, ожидая от них немедленной отповеди. Но ничего не случилось — привратника здесь не было!

Он выволок их из кумирни и, собрав остаток сил, разбил на куски.

Они лежали перед ним немощные: оказались не способны сопротивляться, так же как раньше оказались не способны помочь; в сумерках Лин пошел домой.

В зарослях сухого бамбука зашуршало. Когда он проходил мимо, оттуда кто-то выскочил у него за спиной. Это был бог: трещины на его теле выглядели как огненные швы, его зеленое лицо исказилось от ярости. Маленький Лин с криком ввалился на кухню и упал на пол.

Всю ночь он слышал, как бог топает по дому и шумно принюхивается за дверью, чуя его кровь.

После голода они уехали от Реки на юг, в холмы восточной Хунани, прочь от Реки.

4

Из множества послушных китайских сыновей почему именно Лин ненавидел отца? Это сморщенное лицо, эту бороду — несколько жестких черных волосинок? Почему в тех редких случаях, когда отец оказывался рядом, Лин невольно отклонялся в сторону, словно ожидая удара?

А контакты между ними были очень редки. Даже в самом бедном глинобитном китайском доме женский двор (где живут дети) отделен от отцовской комнаты — внутреннего помещения. Контакты у детей с отцом всегда формальны — это случаи, когда надо совершить какой-то почти ритуальный акт услужения. При том, как китайцы любят своих детей, они избегают открытого выражения чувств, которое своей непосредственностью и обнаженностью могло бы вызвать у младшего отвращение. Тут не допускают, чтобы эти первобытные узы причиняли боль, чтобы истиралась жемчужная оболочка.

С Лином отец всегда был отчужденно-добр; обращался с ним справедливо; одевал, конечно, во все красное.

Однако, когда отец отправил его в школу, он не захотел учиться потому что его отправил отец.

Но в китайской школе трудно не учиться. Английский мальчик может глядеть в книгу, пока не станет двоиться в глазах, и при этом не прочесть ни слова; может перетряхивать слагаемые, как в калейдоскопе, и нисколько не приблизиться к ответу. Китайский метод обучения тоньше. Там все берется зубрежкой. Повторяй это снова и снова, повторяй хором, час за часом. Мысли твои могут быть в Ташкенте, но повторяй это снова и снова, тонким писклявым голосом, и оно поселится за твоим вниманием; когда внимание вернется, оно будет крышкой, а не заслонкой: то, чего ты не хотел учить, будет внедрено надежно. Так и Лина выучили — и теркой, и поркой, но больше теркой.

Нищий студент — учитель их маленькой школы — не мог разобраться в Лине. Мальчик был вежливый, но хмурый, ребята его недолюбливали, и порой казалось, что в нем живет внутреннее сопротивление власти. Это значило, что надежды на него нет (ибо добровольное подчинение власти есть первая из добродетелей, без которой невозможны никакие другие).

О ненависти Лина к отцу наставник, конечно, не подозревал. Да и как он мог? Он был приличным человеком, не способным вообразить подобное зло в своих учениках. А такое противоестественное, такое позорное чувство любой ребенок постарается скрыть даже от себя. Лишь по плодам его вы узнаете о его существовании.

Однако преувеличенный страх перед богатыми, граничащий с болезненной ненавистью, учитель в нем разглядел — но не находил ему объяснения. Лишь однажды увидел учитель настоящую радость на лице Лина. Это был сезон зерновых совок — зеленых бабочек с красными светящимися глазами. Лин ловил этих глупых красивых насекомых десятками и сажал в бумажные коробки. Он брал своих пленниц очень нежно и смотрел на них с радостным обожанием. Учитель, кроткий буддист, улыбался при виде этой примерной любви к живым существам. Но потом он увидел, как Лин взял коробки, полные живых бабочек, и ни с того ни с сего бросил в печку.

5

Но память Лина простиралась гораздо дальше в прошлое: дальше школы, дальше голода, и чем более ранними были воспоминания, тем они были яснее. Яркие отдельные картины, запечатлевшиеся не из-за своей важности, а по капризу памяти. Лину казалось, что он почти помнит тот день, когда новорожденным младенцем лежал, завернутый по традиции в старые отцовские штаны.

Это, разумеется, невозможно, но некоторые его воспоминания действительно относились к очень раннему времени.

Одно — о его сестре, которую он так сильно любил. Тогда он еще не умел ходить. Он увидел, что цзецзе вышла за дверь на солнце, и на четвереньках пополз за ней. Во дворе он сел на мокрую попку и огляделся. И вдруг покатился кубарем: его опрокинул большой старый морщинистый боров с черной щетиной, устремившийся за дынной коркой.

Лишь в одном из этих воспоминаний фигурировал его отец. Я говорил, что соприкасались они редко; но картина, которую я сейчас опишу, относится как раз к одному из этих редких случаев.

Вся семья сидела на соломенной крыше своего домика. Вокруг них бурлило желтое половодье, и глиняные стены под ними подтаивали. Положение их, надо думать, было вполне отчаянное. Мать держала Лина на руках. Наверное, он был совсем малыш: она дала ему грудь.

Но едва молоко пошло ему в рот, как отец оторвал его от груди и с яростным воплем швырнул в только что подошедшую спасательную лодку.

Глава XI

(Суббота)

После голодного года семья Ао перебралась на юг, в холмы восточной Хунани, у границы Цзянси. К этому времени отец стал строг с Лином, и мальчик возненавидел его еще больше. Но он по-прежнему ничем не выдавал своих чувств. И не только потому, что умел владеть собой: это был странный изъян самой ненависти. Когда он был один, гнев порой доходил до белого каления, до жажды отцеубийства; но при встрече с отцом от одного его слова, одного его взгляда ненависть лопалась как пузырь, и, лишившись ее поддержки, мальчик испытывал только унижение (на него это действовало примерно так, как тычок привратника, поваливший толпу).

В двенадцать лет Лин без всякой ссоры, не сказав никому ни слова, сбежал из дому.

Он перебивался разными работами там и сям; беспокойный дух гнал его с места на место, из Хунани в Цзянси, на восток, с диких лесистых холмов на рыжую глинистую равнину возле Наньчана.

Там, на дороге, он впервые увидел автобус. Не рейсовый — одиночку, ездивший туда, куда мог набрать достаточно народу. Он был так набит, что пассажиры высовывались сверху наподобие цветочного букета — очень гордые тем, что едут на автобусе.

Ехал автобус не очень быстро: хозяин, экономя бензин, запряг в него пару волов, выполнявших роль мотора.