Поль Виллемс - Дворец пустоты [повесть и рассказы] Страница 21

Новеллы (как и все тексты Виллемса) можно поделить на фантастические — и внешне реалистические. Некоторые из них по стилю и духу созвучны сказке о водяном городе — но они раскиданы по двум книгам и изданы не только в разных издательствах, но и в разных странах (одна в Бельгии, другая — во Франции). В основу «реалистических» новелл легло какое-нибудь реальное событие или исторический факт — недаром писатель много путешествовал. Но то, что у Виллемса кажется реализмом, на самом деле лишь внешний атрибут повествования, за которым скрывается глубинный, мистический смысл. Да и реализм этот весьма сомнительный, в любой момент в него может вклиниться какая-нибудь небывальщина. Мы постарались представить в нашем сборнике разные грани творческой личности писателя. Шесть новелл, вошедшие в эту книгу, были опубликованы в 1983 году под одной обложкой, сборник получил название «Дворец пустоты».

Остановлюсь подробней на текстах, замешанных на фантазии и элементах сказки. Те из русских читателей, кто поверхностно пробежал водяную феерию Виллемса, увидели в нем бельгийского Александра Грина: вымышленный печальный мир, придуманные, диковинные имена, корабли, вода… Но это обманчивое впечатление, потому что в Виллемсе есть не только это. Если это Грин — то Грин, вывернутый наизнанку. При всей своей разочарованности и поэтичности автор умеет быть и жестоким, и жутким, и прозаичным, и острым, и даже вызывать отвращение. В нем видятся ростки многих литературных течений XX века. При этом Виллемс легко вписывается в плеяду величайших сказочников от братьев Гримм и Андерсена до… Томмазо Ландольфи. Правда, это сказки для взрослых, потому что в них много эротики. Да какой! Например, любовная сцена между женщиной и восточным ветром — в одном из романов. (Напомним, что у Ландольфи в «Тараканьем море» любовником становится маленький голубой червячок.) А вот другой пример из Виллемса: юные девы испытывают такое влечение к воде, что идут и топятся, а потом, нагие, плывут по воле волн, смущая покой заморских принцев.

На эротике у Виллемса построены многие сюжеты, причем любовные отношения неразрывно связаны с изменой и с жестокостью. Тронуты эротикой и родственные отношения — с сестрой, с дочерью… Любопытно, что жестокость нередко исходит именно от женщин. Женщины у Виллемса прекрасны и решительны, отлично знают, чего хотят, и командуют мужчинами. Они коварны и беспощадны в любви. Мужчина, напротив, наивен и беспомощен, мечтателен и инфантилен, он с готовностью подчиняется женщине.

Мир Виллемса — печальный мир. Именно своей грустной, безысходной беззащитностью он и напоминает Андерсена. Идеал неосуществим, желанное недостижимо, а кто слишком далеко протянет руку и коснется мечты, всю жизнь потом этим мучается; тот же, кто не дотянулся, тоскует по невозможному. Но мечта потому и прекрасна, что эфемерна и не может стать реальностью.

И журавль в небе нужней синицы.

С какой легкостью Виллемс создает миры! Реально существующие географические названия запросто соседствуют с придуманными. Иностранцу трудно догадаться, где там правда, а где вымысел. Так, берега Шельды носят диковинные названия: Пляж Медуз, Пляж Поганок… Что это, если не вымысел? А вот и нет! В архивах хранятся фотографии, запечатлевшие Поля Виллемса на одном из этих «пляжей» (представляющих собой, увы, всего лишь замусоренные, каменистые сходы к воде). Как сказка звучат названия «Паал», «низинная местность Сафтинген», «Валькенисские отмели»… Но и они существуют. А вот Тамаландии нет (разве что сайт в Интернете). И Чирипиша нет. И народа, носящего имя «кониги» (что-то вроде «лошадиной фамилии»), тоже нет. Зато есть волшебный лес Хаутхёльст, где стоял собор, сотворенный из тумана, и даже улица в Брюсселе имеется, названная именем этого леса. Никто никогда не встречал меха «выпухоль» («kloupki» во французском тексте), зато водку с чешуйками чистого золота пьют даже в России (нечасто, правда).

Вообще, вопрос о том, что диковинно, а что буднично, — спорный. Нам, например, кажутся фантастическими айсберги и водяные куранты, Болгария же вполне обычна. А для Виллемса сказочное — и в розовых плантациях, и в соловьином хоре, и в полях клубники, и в густом снегопаде. Да и вообще диковинное может оказаться привычной вещью — как посмотреть: кто из нас увидит чудо в копеечном «глазке» на замерзшем стекле российской электрички? Виллемс увидел. Или вспомните световые экраны Аквелона, расписанные пейзажами в духе Магритта: полет фантазии! Но, оказавшись в Брюсселе в одном из отелей, я увидела в холле фреску во всю стену: пейзаж, «который не манил за горизонт, а спокойно приближался к вам» — и мгновенно вспомнила Виллемса.

Писатель придумывает не только географию, реальность, народы — он придумывает народный эпос, мифологию (в которой Геракл существует бок о бок с Лениным), культуру и даже литературных персонажей. Вспомните глотателей ветра Базилуфов или зеленоглазых Малипорт из «Дворца пустоты» — новеллы, которая могла бы очень заинтересовать психоаналитиков. Виллемс создает и язык, на котором говорят между собой герои, носящие благозвучные славянские имена: «Macha, loucou saquilha, dousse haby».

С именами у Виллемса особые отношения. В некоторых новеллах, для придания повествованию экзотического оттенка, писатель может назвать героев «редкими» русскими именами — например, Маша или Сергей. Но иногда он идет по более сложному пути. Так, в сказке про затопленный город главную героиню зовут Альтена. Если анализировать этимологию этого имени, то можно опереться на латинское «alta» — высокая (в Аквелоне говорят на латыни), на французское «hautaine» — высокомерная, и на итальянское «altano» — южный ветер. Кроме того, во французской транскрипции Althéna лишь одной буквой отличается от Athéna, «Афина». Это важно, потому что Альтена как раз и претендует на роль богини. Ее любят два брата: большой и сильный — его зовут Герк, и младший, нежный и деликатный — его зовут Лиу. Очевидно, что Герк (Herk) образован от Геркулеса (Hercule), а вот имя младшего, анаграмма имени Луи, — скорее фонетически выражает что-то женственное и тягучее.

Считается, что каждый писатель всю жизнь пишет одну и ту же книгу. Иногда так оно и есть. Виллемс, пожалуй, писал несколько книг, хотя темы — или, скорее, наваждения — в них повторяются. Так, во всех текстах в том или ином виде непременно присутствует вода — море, туман, дождь, лед, снег… В особенности снег. Вообще-то в Бельгии снег не редкость, но таких сугробов и снегопадов, как в России и Финляндии, писатель, похоже, нигде не видел. Снег для него — это волшебство, таинство, мистическое преображение мира. Волшебный полог, укрывающий неприглядную реальность. Получив от отца уроки живописи и унаследовав от матери любовь к природе, Виллемс проявил себя как великолепный мастер описаний:

«Пришла зима. Полуразрушенный заснеженный город поражал феерической красотой. В тихие безветренные дни, когда небо затягивалось низкими облаками, снег слоями, снежинка к снежинке, ложился на узкие горизонтальные плоскости и застывал в шатком равновесии, образуя замысловатые конструкции. Развалины замирали в неподвижности, точно боясь, что хрупкие белоснежные нагромождения вот-вот рухнут».

Или так:

«Однажды обвалился какой-то фасад, и взглядам предстало брошенное жилище. В нем открылись самые интимные, а значит, самые хрупкие и прекрасные тайны. Прошло еще несколько недель, и обои полиняли под ливнями, а вещи, казалось, потеряли память. Подсвечник, стоявший на ночном столике, вообразил себя туфелькой, а носовой платок решил, что он стрекоза. Город приходил в упадок — медленно и плавно, словно затихающее эхо».

Другое наваждение Виллемса — падение. Где и когда писатель наблюдал падающую с высоты фигуру, неизвестно, но видение стремящегося вниз и кружащегося в воздухе тела явно его преследует. В нашем сборнике этот образ встречается в новеллах «Реквием по хлебу» и «Конский глаз», но есть еще и другие рассказы, не вошедшие в этот сборник, — в них снова автора преследует страшная картина.

Наконец, почти везде постоянной темой является боль. Боль разлуки, боль потери, боль одиночества, недостижимости мечты, невозможности счастья, недолговечности мига или мира… Боль можно воспринимать по-разному. Она может вызывать протест или сопротивление, ненависть или жалость к себе. Ничего подобного нет у Виллемса. Он принимает боль покорно и беззлобно, как неотъемлемую часть бытия. Она-то и есть для него бытие.

А мы всё ждем от жизни счастья…

Примечания

1

Veni, vidi, vici (лат.) — «Пришел, увидел, победил», слова, сказанные Цезарем после победы над Фарнаком. (Здесь и далее примеч. переводчика.)